– Вы хотите сказать, что чагинская жена знает об этой девушке? – спросила я. – То есть, попав в скандал, они быстро сплавили девушку, чтобы не открывать второй фронт в тылу у Чагина?
– Ну конечно! – засмеялся Ларионов. – Это же так понятно… Он дома раньше засветился своими походами «налево», а с женой лишнего ссориться неохота, там есть папанька грозный. Если рассердить сильно, может через себя кинуть хуже, чем я…
– Вон, оказывается, какой расклад мы имеем. – Я вдруг обнаружила, что страх, терзавший меня, как боль, бесследно исчез. – А как вы относитесь к тому, чтобы поохотиться в их угодьях?
– В каком смысле? – не понял Ларионов.
– Они все время врут. И почему-то так выходит, что это грязное лганье все принимают как правду. Может быть, надо попробовать заставить их силой сказать какую-то правду?
– Есть только одна такая сила – страх, – пожал плечами Ларионов. – Страх, что может неожиданно всплыть какая-то другая, гораздо более неприятная правда.
– Поехали на стадион, – схватила я Ларионова за рукав и потащила к остановке. – Ничего он мне не сделает… Побоится…
– Кто? Чагин?..
– Я о своем главном говорю… Побоится он связываться с Барабановым… Судя по разговорам, Барабанов может и его нашлепать чувствительно…
Такие лабиринты коридоров и залов для укрепления здоровья и развития физической культуры скрыты, оказывается, под трибунами стадиона! Я шла, как кладоискатель по недостоверной карте, – справлялась у встречных, рассматривала загадочные таблички, читала непонятные надписи на указателях, и во всей этой круговерти переходов, круто изломанных поворотов, пробросов по лестницам вверх и вниз, в освещенных пожарными табло тупиках я никак не могла уловить ни намека на связь с внешней архитектурой стадиона, на пустой трибуне которого остался ждать меня Ларионов.
Казалось, что проектировщики специально запутали всю внутреннюю планировку, исходя из непреложной мысли: кому надо, тот знает где здесь что, а кто не знает, тому и делать тут нечего. И людей было маловато. Если бы не доносились из-за перегородок и дверей тугие шлепки мячей, гулкие хлесткие удары и раскатистый звон «блинов» брошенной на помост штанги, можно было бы подумать, что сейчас глубокая ночь, а натрудившиеся за день физкультурники давно разошлись по домам, забыв выключить люминесцентное освещение в бесконечных пустых коридорах.
И усиливая это ощущение безлюдства, отсутствовала на своем месте cекретарша в приемной. А дверь в кабинет Чагина была приоткрыта, и я слышала оттуда приятный мужской баритон. Я просунула голову в щель и спросила:
– Можно?
Ой, какой замечательный кабинет был у Чагина! Чтобы попасть в такое обиталище, имело смысл поплутать по всем этим переходам, лестницам и коридорам. Тем более, что стеклянная дверь в стене с огромными зеркальными окнами выходила прямо на улицу. Точнее сказать, на трибуну стадиона. Сидя в глубоком финском кресле за низким журнальньным столиком можно было со всеми удобствами наблюдать любые ристалища на спортивной арене.
Чагин, не отрываясь от телефона, кивнул мне и показал на кресло. Он лениво и односложно отвечал собеседнику, внимательно разглядывая меня. А я через шикарные линзы окон смотрела на нежно-зеленое поле, ребристый серый раструб трибуны напротив, похожей сейчас в своей пустоскамеечной оголенности на вздыбившуюся стиральную доску. Во втором ярусе сидел на лавке какой=то человек, и я сразу поняла, что это Ларионов. Он был совершенно один на огромном ступенчатом скате трибуны, и пустые ряды вокруг него закручивались стоячим бетонным водоворотом, и в этой бездонной мертвой воронке он казался мне сейчас затерявшейся бессильной крупинкой жизни. И впервые мне стало его по-настоящему, от сердца, жалко.
А Чагин, закрыв на миг широкой ладонью микрофон сказал любезно:
– Вы, Ирина Сергеевна, устраивайтесь поудобнее…
Остолбенело смотрела я на него. Оперативность и информированность у них – позавидуешь! Что ж делать, надо с восторгом и некоторым оцепенением взирать на таких людей! Тем более что посмотреть было на что.
В интерьере из финской темной мебели, в окружении бесчисленных вымпелов, кубков, штандартов, призов, каких-то флажков, тесно унизанных значками и медальками, у телевизора «Шарп», рядом с холодильником «Филлипс», под вентилятором «Мицубиси» сидел красавец.
Несколько пухловатый. Набивной-надувной красавец, весь из себя благоухающе– прекрасный, на которого, непереносимо хотелось наклеить этикетку «Ив Карденович Сен-Лоран». Я поражалась беззаветной храбрости Ларионова, который решился такое трогать руками. Такое можно только с восторгом рассматривать в витрине, а не вышибать ее этим мужественным, немного одутловатеньким лицом, покрытым сейчас героическим гримом царапин и ссадин.
Мы смотрели друг на друга с видимым удовольствием. Потому что Чагин вдруг решительно прервал свой вялый поток междометий и продемонстрировал, что он не только красив, но и житейски опытен, по-настоящему философически мудр.
– Дуся ты мой хороший, – сказал он своему собеседнику задушевно. – Запомни, дурачок ты мой сладкий, женщина – это самка человека… И качество ее определяется только количеством ласкаемой поверхности… А все остальное, голуба моя, гроша ломаного не стоит… Не объясняй мне ничего, дурачина-сложнофиля… Поезжай и все реши… Быстро и шустро, как говорил Заратустра… Настоящий мужик-бабоукладчик всегда знает, что надо делать, нежный ты мой… Нет, я приехать не смогу… Дела, дуся, не могу, дела… У меня тут с девушкой назначен сеанс одновременной игры… Бывай, мой лапочка… Если кто обидит, сразу ко мне… Я тебя, дуся, поддержу… Пока…
Еле слышно гудел никелированный вентилятор, неспешно разворачивая по сторонам свою блестящую ветряную морду, – в нем было так много самолетного, что я стала ждать, когда под ним вспыхнут буквы: «Не курить! Пристегните ремни!» Может быть, они бы и загорелись на стене и серебристо-голубой вентилятор взмыл бы в это серое низкое осеннее небо, пробив толстую пленку стекла, но Чагин положил трубку и любезно улыбнулся мне:
– Итак, Ирина Сергеевна, дуся вы моя дорогая, что значит ваш визит? Голубица белая, мироносица? Или грозная орлица, ястребица, коршуница? Жестокая птица войны, кровопролития и мести?
– А вы разве боитесь войны и мести, Владимир Петрович? – спокойно спросила я.
– Помилуйте, Ирина Сергеевна, дуся моя! Как всякий советский человек, я ненавижу войну! Я – часть миролюбивого человечества – всей душой против несправедливых, захватнических войн! Но как наследник боевых славных традиций наших героических отцов всегда помню о том, что если завтра война, если завтра в поход, то наш бронепоезд стоит на всякий случай на запасном пути…
– Вы мне показались больше наследником героических традиций ваших тестей, – скромно заметила я. – Отец жены, кажется, называется тесть?
– Фи, дуся моя любезная! Это пошло. – Чагин осуждающе помотал своим красивым, чуть отекшим лицом. – Фи, повторяю! Пошлость на грани банальности. Банальность, переходящая в тривиальность. Тривиальность, смахивающая на трюизм. Я вижу, что вы хотите не мира, но мести. А месть, вообще мстительность – чувство неплодотворное и неперспективное…
– Разве?
– Уверяю вас, Ирина Сергеевна, дуся моя дорогая…
Ласковый нахал и въедливый шут. Я видела, что ему доставляет нескрываемую радость называть людей оскорбительным словом «дуся». И всеми своими грязными разговорами он хотел меня сильнее разозлить и вывести из себя – заставить разреветься, разорваться от унижения и злости.
– У мести, Ирина Сергеевна, кислый запах разочарования и горький вкус от пепла наших надежд. – Он доброжелательно смотрел мне в лицо, снисходительно покачивал многомудрой, толстой башкой.
– Приятно поговорить с интеллигентным, начитанным человеком, – ответила я душевно. – Вы производите глубокое впечатление эрудита, настоящего знатока сборника «Крылатые фразы»…
