но испуга не чувствовал. Скорее – глупый интерес.
– Чего ты хочешь?
Vera внезапно перестала смеяться и зарделась, совсем как школьница.
– Поцелуй меня.
Едва коснувшись губами ее щеки с легким пушком, зазолотившимся от внезапно вынырнувшего закатного солнца, я поспешно сделал шаг назад.
– Не так, – прошептала Vera, закрыв газа. – По-другому…
Я поцеловал «по-другому», обрушившись, как та сосна, в совершенно невероятные ощущения, собранные из обрывков звуков, невнятных запахов и картин, вызывающих предполетное (или предсмертное?) головокружение.
– Достаточно, – еще раз прошептала Vera, упершись ладошками в мою грудь. Потом привстала и, покачиваясь, медленно пошла вглубь леса.
– Эй, – донеслось оттуда через несколько минут. – Иди по моим следам и все у тебя будет в порядке.
И действительно: примятая ее ногами тропинка в траве к ночи вывела меня на дорогу танкодрома.
***
…Два следующих дня, провозгласив для своих помощников принцип: «Больше мяса – сытнее блюдо», я, главным образом, сидел в «кабинете», разбираясь с накладными, журналами «прихода и расхода», чтобы понять причины из рук вон плохо организованного питания студентов. Мысль, что ребят могли обворовывать свои же завхоз и шеф-повар, которых накануне я выгнал из кухни в поле, просто не желала укладываться в голове. Но элементарная сверка бумаг с фактическим количеством продуктов на складе и холодильниках упрямо говорила об утечках на сторону. При этом была задействована чистой воды общепитовская «технология» усушки-утруски и недовложений, поражающая тем, что ею каким-то образом овладели почти что мальчишки, хоть и принадлежавшие к так называемой золотой молодежи.
Ближе к вечеру в дверь моего «кабинета» осторожно постучали.
– Войдите, – пригласил я, не отрываясь от бумаг.
На пороге стояла та самая студентка, которую я назначил старшей по картофелечистке. На этот раз она была без своего невразумительного балахона и перчаток, и выглядела, как хорошо умытая девочка-подросток.
– Я хотела бы вас поблагодарить, – потупившись, сообщила она. -Спасибо, что вы меня здесь оставили.
– Тебя как зовут?
– Вера.
Вновь повернувшись к своим бумагам, я буркнул:
– Рано радуешься, три шкуры буду драть.
– Спасибо.
– И вот еще что, – добавил я. – Завтра часиков в десять пойдем за грибами. Так что будь в соответствующей экипировке и постарайся обеспечить для кухни запас овощей.
Чистый с моей стороны экспромт насчет грибов явно требовал как осмысленных действий, так и объяснений, когда в 10 утра следующего дня я обнаружил Веру в полной боевой готовности идти в лес. Наверное, подумал я тогда, это и есть то, что называют безумием. Однако мое намерение отправиться за грибами ни у поваров, ни у Веры не вызвали даже намека на вопросы. Мы вышли из лагеря, за дальней оградой которого вилась небольшая речушка, и довольно быстро оказались в лесу. Там я ненадолго остановил Веру, развернув ее за плечи в свою сторону:
– Ты знаешь, как меня зовут?
– Знаю.
– Давай договоримся так, – предложил я, – ты перестаешь называть меня на «вы», потому что это смешно, и мы идем по лесу строго параллельно, не упуская друг друга из виду. А главное – все время говорим. Согласна?
Она молча кивнула головой, заглядывая в мои глаза снизу вверх. И я только утвердился в мысли, что действительно безумен или, во всяком случае, – нездоров. Ибо ТАК желать женщину, всячески при этом отдаляя ее от себя, мог только ненормальный человек.
***
…С грибами нам, можно сказать, не повезло. То ли осенний лес, в котором зеленая еще трава густо была засыпана листвой, оказался не столь щедрым. То ли мы слишком отвлеклись, громко переговариваясь о том, о сем. То ли меня, как обычно, после Германии, лес вверг в состояние дежавю и легкой рассеянности.
Словом, после двух часов блужданий мы повернули обратно.
На подходе к дальней лагерной ограде меня окликнули:
– Постой, мужик!
Из-за кустарников вышли четверо: изгнанные мною «бывший» завхоз, шеф-повар и пара незнакомых парней, видимо, из местных. Я сделал Вере жест, чтобы она шла дальше, а сам остановился, ожидая, когда парни подойдут ко мне. Добрых намерений они явно не испытывали, если учесть, что в руках завхоза и шеф-повара были металлические прутья.
– Слушай, – сказал завхоз, подойдя ко мне почти вплотную, – оставил бы ты свои расследования.
– Это ты о чем?
– Не прикидывайся дурачком.
– Понял, – рассмеялся я, и мысль, что студенты таки обворовывали своих, наконец, улеглась на «место». – Только, дружок, это не расследование. Это констатация факта, что, по-хорошему, вам следовало бы набить морду. Но я добрый: живите пока…
Тут я совершил ошибку, повернувшись к замершей от испуга Вере, чтобы идти дальше в лагерь. Сильнейший удар металлического прута, нацеленного, видимо, в голову, пришелся мне где-то между основанием шеи и правой ключицей. Не успев даже почувствовать боли, я развернулся на удар, выбросив вперед кулак и в какую-то долю секунды, понимая, что могу сильно травмировать завхоза, перенаправил кулак с челюсти в центр грудной клетки.
– Помогите ему, – бросил я опешившим парням, поскольку скорчившийся на траве завхоз почти не подавал признаков жизни.
У меня же, кажется, была выбита ключица, поднялась нестерпимая боль, а из уха хлестала кровь.
– Пойдем отсюда, – сказал я Вере, взяв ее за руку.
Мы «огородами» дошли до лагерной столовой, и там, никем не замеченные, через черный ход просочились в мой «кабинет», который я тут же запер на ключ. Пока Вера приводила в порядок мое ухо, пытаясь унять кровь сдернутым с головы платком, я достал категорически запрещенную в студотрядах бутылку водки и немного плеснул в стакан.
– Вот это правильно, – сказала Вера и окунула в водку окровавленный платок.
Я прижал к уху ее ладонь, мокрую от водки и не менее горячую, чем мое ухо, и просидел так несколько минут, чувствуя, как утихает боль.
– Давай выпьем… вечером, – прошептала Вера, – чтоб никто не видел.
– Давай, – согласился я.
***
Сто граммов водки, которые я опрометчиво налил Вере вечерком в «кабинете», оказались для нее убойными. Правда, из-за того, что мы сидели в полной темноте, чтобы не быть обнаруженными, и постоянно шептались, я не сразу сообразил, что переборщил с дозой.
Это была первая в жизни, выпитая Верой, водка. Она отхлебывала из стакана мелкими глоточками, совершенно не прикасаясь к нарезанной мною колбасе. И я с улыбкой наблюдал, как она становилась все говорливей и как увлажнялись ее поблескивающие в темноте глаза.
Ближе к полуночи, когда лагерь уже спал, я все же решил вывести ее на воздух. Мы, честно говоря, были оба хороши, хоть и старались друг друга поддерживать. Впрочем, холодная сентябрьская ночь (а я вышел в одной рубашке) довольно быстро проветрила мою голову. Что касается Веры, у нее были все признаки отравления. Я едва успел довести ее до реки за лагерной оградой: Веру долго и изнурительно рвало.
Чтобы ее не смущать, я отошел в сторону и присел на поваленное бревно, с улыбкой прислушиваясь к тому, как Вера уже довольно твердым шагом спустилась к воде.
