Бабушка Варя никогда не мечтала, как ее отец Чернов, о служении государству. Это получилось как-то само собой. Но для Левко она стала так же недосягаема, как раньше был Чернов.
Кузнечики стрекочут в саду. Стрекозы неподвижно стоят в горячем июльском воздухе. Плотники постукивают молотками. Рядом с домом, в саду, строят новую бабушкину мастерскую. А веранда опять стала верандой. И на ней стоит на столе самовар, и Полонский с Варей, в дачных полотняных одеждах, пьют чай, когда на крыльцо взбегает в сопровождении Зискинда и Степы очень веселая Даша и объявляет:
— Мама! Папа! Это мой лучший друг Степа Николкин. А это Зискинд. Он обэриут. Я от него беременна.
Варя крепкими пальцами скульптора завязывает в узел чайную ложечку.
Полонский отнесся к этому известию спокойно. Он по себе знал, что всякому бунту приходит конец.
— А чем вы, молодой человек, занимаетесь? — спрашивает он у Зискинда.
— Я, ваше сиятельство, валяю дурака, — с готовностью сообщает Зискинд.
— Понимаешь, папа, — говорит Даша, — валять дурака — это у обэриутов принцип поэтического творчества. Они восстают против обывательского здравого смысла и мещанского реализма. Это как музыка Шостаковича.
— А конкретнее? — настаивает Полонский.
— Конкретнее, — говорит Зискинд, — пожалуйста:
Пью фюфюлы на фуфуЕду мальчиком в УфуЩекоти меня судакИ под мышку и сюдаИхи блохи не хошиПуфы боже на матрас.
Длинная пауза. Кузнечики стрекочут. Плотники постукивают.
— Понятно. Но хоть водку вы пьете? — спрашивает Полонский.
— П-п-пьем, — отвечает Степа.
— Так неси, — говорит Полонский Даше. Даша уходит за водкой. Плотники постукивают молотками.
Щекоти меня судак,Щекоти меня судак,Щекоти меня судак,Щекоти меня судак,
— начинает приговаривать Полонский в такт стуку молотков.
И Варя вторит ему:
И вот этак и вот так,И вот этак и вот так...
Ночью, отражаясь в боку самовара, на веранде горят лампы. Бутыль уже наполовину пуста. Полонский отбивает по столу ритм, Даша аккомпанирует на скрипке, а пьяные Варя, Зискинд и Степа хором скандируют Хармса:
Вот и дедушка пришел,очень старенький пришел,в туфлях дедушка пришел.Он зевнул и говорит:«Выпить разве, — говорит, —Чаю разве», — говорит.
Тут и бабушка пришла,очень старая пришла,даже с палочкой пришла.И, подумав, говорит:«Что ли, выпить, — говорит, —что ли, чаю», — говорит.
Варя по бумажке скандирует, остальные наизусть. Получается очень складно и весело.
Мне кажется, что в такие моменты, малозначащие, мелкие моменты, ускользающие от внимания историков и романистов, и решается наша жизнь. Смерти, рождения, свадьбы и разводы — это уже результат, а самое существенное начинается в эти моменты, случайные.
Эти крошечные события забываются, но все равно каким-то волшебным образом продолжают жить в нас и в наших потомках вечно.
Вот еще такой момент.
На сцене Малого зала консерватории Даша играет Шостаковича. Новая непонятная музыка. Публика в недоумении, но дружно аплодирует.
У подъезда консерватории толпа друзей и почитателей музыкантов. Зискинд с букетиком ландышей и Степа ждут здесь Дашу.
— Николкин, я принял историческое решение, — говорит Зискинд. — Я бросаю курить и женюсь на Дарье. Сейчас куплю последний табак — и все. Я быстро. Подержи.
Отдает ландыши Степе и бежит по улице.
Забежав за угол, Зискинд устремляется к киоску Моссельпрома. Продавщица в киоске сидит полненькая, но очень ничего. Ветреный Зискинд приникает к окошечку, вперяет в продавщицу пронзительный взгляд донжуана — и готов стих:
— О, папиросница из Моссельпрома,Мгновение назад мы были незнакомы,Но этот краткий миг покупки табакаВойдет в поэзию на долгие века.
— Болтун ты, Зискинд, — говорит продавщица, — и больше ты никто.
Вот так. Она его знает. Зискинд, как многие поэты, очень любил девушек. И не пропускал ни одной.
Он готов зачитать ей следующую строфу экспромта, но тут двое в штатском подходят к нему сзади и крепко берут под руки.
— Гражданин Зискинд? -Да?
— Вы арестованы.
— За что?
Они не объясняют за что, а просто ведут к поджидающей у тротуара машине.
— Ребята, это ошибка! — весело говорит им Зискинд. — Я свой. Я наш. Сейчас все выяснится. Но мне надо предупредить. Меня за углом девушка ждет. Фактически жена. Отпустите на секундочку сказать! На одну короткую секундочку!
Они не отвечают, не понимают, что Даша ждет его. Поэтому уже у машины, когда один из них отпускает руку Зискинда, чтоб открыть дверцу, Зискинд вырывается и бежит к консерватории.
— Ребята, я не убегаю! — кричит он на бегу. — Я не убегаю!
Они догоняют его на углу, сильно бьют в живот и, сразу онемевшего от боли, тащат к машине.
Толпы у консерватории уже нет. На пустом тротуаре стоят только Даша и Степа.
— Когда он так исчезает, — говорит Даша, — я каждый раз не знаю, появится он опять или нет. Он все-таки очень странный.
— Ну, п-п-пошли искать, — предлагает Степа. Поиски недолгие. Вот они уже стоят у киоска и говорят с заплаканной продавщицей.
— За что они его только? — вытирает глаза продавщица. — Он же у меня такой дурачок.
— А вы что, его знаете? — спрашивает Даша.
— Я? Зискинда? — И продавщица горько всхлипывает.
И все равно Даша пыталась Зискинда спасти. Для этого она заставила Полонского пойти к Левко и просить его о помощи.
В доме у Левко ремонт. Василий Левко, весь белый от известки, смывает длинной кистью потолок. В дверях стоят Полонский и Даша. Сзади маячит Степа.
Степа боялся Левко панически. Но тот его не узнавал. Он раньше видел Степу только голым и со спины.
— Ну, чего вы просили, я узнал, — говорит Василий Левко. — Ваш Зискинд — классовый враг. Об этом в ближайшие дни будет напечатано во всех газетах, так что тайны я не разглашаю.
— Может быть, он не враг, — осторожно говорит Полонский. — Он просто несерьезный молодой человек.
— Он обэриут, — строго напоминает Левко. — В Ленинграде раскрыта целая группа этих мерзавцев. Они открыто, с трибуны оскорбляли рабочий класс, употребляя слово «дикари».
— Но это был п-п-просто такой л-литератур-ный диспут, — говорит Степа.
— Зря ты его защищаешь, Степан.
— Он мой д-д-д-друг.
— Плохо ты, Степа, выбираешь друзей, — говорит Левко.
Ненавидеть Степу наш; сосед Василий Левко начал позже, а тогда, в двадцать девятом году, он держал Степу за своего. Потому что в анкетах папа указывал свое пролетарское происхождение.
— Вот он-то тебя не пожалел, — говорит Левко Степе. — Он назвал тебя своим соучастником.
— Меня?.. — сразу теряется Степа.
— Тебя, тебя. У тебя есть такие стихи «Тетя Поля»?
— Рукопись... Детская... — бормочет Степа.
— А вот твой так называемый друг, — говорит Левко, — дал показания, что вещь эта не совсем детская.
— Но она п-п-правда детская, — лепечет Степа.
— Ты дай мне почитать, — предлагает Левко. — Если детская и хорошая, мы твою «Полю» напечатаем. А не детская — благодари Зискинда.
Степе ничего не оставалось, как дать почитать. И Левко решил, что книга детская. И напечатали. Это был первый папин большой успех. Не было в стране ребенка, который бы не знал «Тетю Полю» наизусть. К этому времени Степа почти каждый день бывал в Шишкином Лесу и часто оставался ночевать.
Режущие уши звуки скрипки разносятся по Шишкину Лесу. Очень беременная Даша играет гаммы. Степа насыпает рябину в черновскую бутыль. Водка у него уже получается лучше, чем у Полонского.
— Дарья Михайловна! — окликает Дашу Степа. Даша перестает играть.
— Дарья Михайловна, я п-п-прошу вас быть моей женой.
— Степан Сергеевич, вы что, белены объелись? — удивляется Даша. — Вы бы хоть сперва спросили, как я к вам отношусь.
— Я п-п-потом спрошу, — говорит Степа. — Давай попробуем, а? Не получится — разъедемся.
Они попробовали и прожили вместе почти шестьдесят лет.
В то время сажали еще не надолго. Довольно скоро обэриутов Хармса и Зискинда выпустили, но, когда Зискинда выпустили, его дочери, моей старшей сестре Анечке, было уже около года, и она уже звала Степу папой. Она очень рано заговорила.
Зима тридцатого года. Варя стучит молотком в новой мастерской. Полонский стоит у мольберта. Даша репетирует на веранде. Идет снег. Степа мажет ребеночку попку вазелином.
— Что, Анна? — приговаривает Степа. — Что ты мне все талдычишь папа да п-п-папа? Да, я п-п-папа. Ну и что? Ты уже взрослый человек, а делаешь в штаны. П-п-проситься надо.
На веревках сушатся пеленки. Звуки Дашиной скрипки пронзительны. Девятнадцатилетний Степа плюет на утюг и начинает гладить подгузники.
