Вечером пошли на молочную ферму встречать стадо. Светло-серые, упитанные, одна красивее другой, коровы, будто сознавая свое достоинство, важно проходили в стойла. Веселой гурьбой шел молодняк — такие же светло-серые бычки и телки. Они дружелюбно поглядывали на людей блестящими черными глазами, сытые, беспечные…
— Этих, как только установится тепло, на дальние пастбища угоним, — сказала Малинина, кивая на молодняк. — На все лето, до снега. Пусть там и живут и спят. Пусть их там и дождичком помочит, не беда. Лучше закалятся.
— А что ж, угоняли так-то или еще только испытывать будете? — спросил дед Антон.
— А как же? Конечно, угоняли. В прошлом году — уже белые мухи летят, а пастух только на зимовку их оттуда домой гонит. Вышли мы встречать — да и не узнаем: батюшки, такие большие стали да крепкие! А шерсть длинная выросла, как у диких. И ведь ни одна не заболела!..
Отдельным стадом пришли телята, тоже светло-серые, с серебристыми ушками. У Насти сердце переполнилось горячей нежностью.
— Куколки мои! Рыбочки мои! — вполголоса повторяла она, провожая их взглядом. — Какие лобастенькие! А какие поджерёлочки! Ишь ты, важные! Ишь ты, как идут — свою породу показывают! — И, подняв на деда Антона свои темные, похожие на вишенки глаза, сказала: — Дедушка Антон, а что же, нам таких нельзя завести, а?
А дед Антон и сам не мог отвести глаз от этого серебристого стада. Взгляд его застилался влагой, под усами ширилась умиленная улыбка.
— Да-а, хороши… — повторял он машинально. — Куды нашим до этих… — Но, услышав Настины слова, он тут же стряхнул свое умиление: — А почему это нельзя? Что же мы-то — не хозяева? Холмогорский молодняк выведем…
Вечером дед Антон и Настя уселись в горнице за стол, под самым абажуром. Настя достала свою тетрадку, а дед Антон, отвернув край скатерти, чтобы не запачкать, сказал:
— Ну, теперь пиши. — И, задумчиво поглаживая подбородок, начал диктовать: — «Телятник зимой не отапливается. И даже печек нету. Только весной и в оттепель гляди в оба, чтобы не было сырости. Чтобы рамы и полы были хорошо заделаны. Чтобы не было сквозняков. Если проступил иней, сейчас же обмети. Главное, чтобы сухо и никаких сквозняков. Холода боится микроб. А теленок холода не боится…» Ну, на сегодня хватит, — сказал дед Антон. — Насчет пастбищ насчет зеленых кормов надо бы… Ну, это я в правлении узнаю. А ты, голова, ложись спать.
— Сейчас лягу, дедушка Антон, — ответила Настя, чувствуя сладкую, тянущую к постели усталость, — я вот только немножко от себя припишу.
И Настя написала:
«А хвосты у всех коров чистые, как шелковые. И концы немножко подрезаны, чтобы не грязнились. А телятница одного кривоногого облучала сердоликом — такая трубка электрическая, а в ней сердолик вставлен. Малинина включила трубку, электричество пошло сквозь сердолик. Вот этим сердоликовым электричеством она ему грела ножки. Теленочек родился кривоногим. Хотели его выбраковать, а Прасковья Андреевна сказала: «Зачем браковать? Мы его выходим». Вот теперь и лечат. Теленочек уже стал хорошо становиться на ножки…»
Насте постелили на диванчике. Она уже хотела было улечься, но вдруг увидела, что на комоде сидят какие-то необыкновенные куклы. Дрёма сразу слетела с ее ресниц:
— О-ой! Прасковья Андреевна! Какие куклы у вас!
Прасковья Андреевна сняла с комода и подала Насте самую большую и красивую куклу в ярком, пестром, совсем не русском наряде.
— Это мне чехи подарили, — объяснила она. — Делегация из Чехословакии была. Всякие от них подарки были — вышитые юбки и кофты, вот и куклы эти. Возьми, возьми их все, полюбуйся!
Настя забрала к себе на диванчик этих странно одетых кукол, разглядывала их, улыбалась им, разговаривала с ними шёпотом. А они глядели на нее черными нерусскими глазами и тоже улыбались. Так она и уснула вместе с ними.
А за стеной еще долго гудели приглушенные голоса: мягкий московский говорок деда Антона и певучая, слегка окающая речь Прасковьи Андреевны.
И все о том же — о телятах, о выпасах, об удоях, о кормах… Прасковья Андреевна уже зевала — устала за долгий день, — но от деда Антона отвязаться не было никакой возможности, так ему хотелось досконально узнать обо всем. А главное — о том, что и как делала Малинина, чтобы ее ферма стала такой хорошей, такой богатой…
Новые законы
Всего три дня пробыли в костромском колхозе дед Антон и Настя да два дня в дороге, а дома их уже ждали и дождаться не могли. Особенно, конечно, ждали их на молочной ферме. То тут, то там гудели негромкие разговоры:
— Интересно, что наши приедут — расскажут!
— Посмотрим, чья возьмет!.. Неужели старуха покорится?
— Ой, не покорится! Уж она теперь хоть и увидит белое, а все будет твердить, что это черное. Из-за характера одного не покорится!
Катерина слышала разговоры доярок, но сама в эти разговоры не вмешивалась.
На пятый день после отъезда деда Антона доярка Тоня сказала, искоса поглядывая на Катерину своими узкими насмешливыми глазами:
— А за нашими делегатами на станцию лошадь пошла. Едут!
— В добрый час, — ответила Катерина, процеживая молоко.
— А тебе неужели все равно? Вдруг окажется, что в книжицах-то ваших одно написано, а на деле другое? Ведь Настюшка соврать не даст!
Катерина подняла на Тоню спокойный взгляд:
— А дед Антон и сам врать не будет. Зачем ему?
— А, может, тебя вздумает выгораживать. Вот не спросилась броду, сунулась в воду. Всполошила всех, а может, все зря!
— Ну что ж, — сдержанно ответила Катерина, — на ошибках учимся. — И, взяв подойник, поспешила отойти от Тони.
Но хоть и ровным голосом разговаривала Катерина, хоть и спокойно глядели ее серые глаза, однако в душе уже чувствовалась тревога. С каждой минутой эта тревога, непонятно почему, становилась все тяжелей, все беспокойней.
Убравшись в коровнике, Катерина забежала к своей подружке Анке Волнухиной. Анка только что вернулась с поля — полола пшеницу — и, стоя на крыльце, мыла коричневые от молочая руки. Она уже успела загореть, вздернутый нос ее чуть-чуть облупился. Анка увидела Катерину, и тотчас ее пухлые губы заулыбались и в карих глазах заблестели огоньки. Но озабоченный вид Катерины погасил и огоньки и улыбку.
— Случилось что-нибудь? С коровой?
— Да нет, — успокоила ее Катерина, — что ты! Ничего не случилось!..
Анка выплеснула воду за крыльцо и крепко вытерла руки чистой холщовой тряпкой.
— А все-таки что-то случилось, — сказала она и, сбежав с крыльца, потянула Катерину на скамеечку в палисадник. — Ну, говори!
— Ты знаешь, Анка, я боюсь… — начала Катерина. — Ох, я что-то боюсь…
Анка подняла брови:
— Чего? Кого?
— А вдруг и правда дед Антон зря проездит? Вдруг все это так, пустяки? Ох, и стыдно тогда будет!.. — Катерина закрыла руками лицо. — От одной Марфы Тихоновны по улице не пройдешь!
— Ну, вот еще! — Анка махнула рукой. — Есть о чем думать! Да и что за стыд? Ты не сама выдумала, все это в книжках написано. И Василий Никитич не глупее тебя — он же деда Антона послал. Да и дед Антон сам хотел ехать. Значит, теперь вам всем троим по задворкам бегать? Вздумала!
Катерина живо представила, как все трое — и она, и председатель, и дед Антон — бегут по задворкам, прячась от Марфы Тихоновны, и засмеялась, уронив руки на колени.
— Слушай, Катерина, ты Сергея Рублева видела? — спроста Анка, заглядывая Катерине в глаза.
— Нет, не видела, — просто ответила Катерина. — А что?
— Да встретился мне сегодня — домой зачем-то приходил.
— Вот важность! — выставив нижнюю губу, сказала Катерина. — Сергей приходил!
Анка вздохнула.
— Очень парень красивый… — задумчиво сказала она. — Ты за такого пошла бы?
Катерина густо покраснела и вскочила со скамейки:
— Да ну тебя, Анка! Вот еще разговоры завела! Тьфу! Глупости какие-то!.. Побегу обедать! — И, сорвав с ветки горсточку молодых листьев сирени, бросила их в Анку и убежала из палисадника.
Ждала деда Антона и Настю и Марфа Тихоновна. Она никому ничего не говорила, лишь плотнее поджимала сухие губы да поглядывала на дорогу зоркими блестящими глазами.
Но тревожнее всех поджидала путешественников бабушка Анна. Кострома казалась ей каким-то дальним, неизвестным городом: заедешь, так еще неизвестно, выедешь ли. Целый день хлопотала она по хозяйству, но дед Антон ни на минуту не уходил из ее мыслей.
«Теперь, небось, завтракают, — думала бабушка Анна, садясь утром за самовар. — Что едят-то, интересно. Может, еще и чайку-то им никто не согреет? А старик любит крепкий… Ну кто там будет спрашивать, какой он чай любит!..»
«А теперь, небось, спать легли, — думала она вечером, поздно ложась в постель. — А может, и не легли… Может, еще и лечь-то негде… Ах, старик, старик, и куда тебя втакую даль понесло!»
