мне удалось наконец уложить его на диван, рот и веки у него перекосило, глаза закатились. Мне стало ясно, что его хватил удар. Доктор Фордем явился тотчас же. Мы перенесли отца на кровать, уже полностью парализованного. Сознание к нему так и не вернулось, и я не знаю, дышит он еще или нет».
«Тревор, вы меня пугаете! – воскликнул я. – Что же было в этом письме, если оно привело к такой ужасной развязке?»
«Ничего особенного. Вот это и есть самое необъяснимое. Записка бессмысленная – сущая чепуха… О господи, вот этого я и боялся!»
В эту минуту мы обогнули изгиб подъездной аллеи и в закатном свете увидели, что все шторы в доме опущены. Мы бросились к входной двери; на пороге появился господин в черном костюме, при виде которого лицо моего друга исказилось от горя.
«Когда это случилось, доктор?» – спросил Тревор.
«Почти сразу после вашего отъезда».
«Он приходил в сознание?»
«На минуту до кончины».
«Что-нибудь просил мне передать?»
«Только одно: бумаги лежат в потайном ящике японского шкафчика».
Мой друг поднялся с доктором в комнату покойного, а я остался в кабинете, снова и снова перебирая в голове все связанное с этим делом. Большей беспросветности я в жизни, кажется, еще не испытывал. Каким было прошлое Тревора – кулачного бойца, путешественника, золотодобытчика? Как вышло, что он подпал под влияние этого морячка с ехидной физиономией? И с какой стати было ему падать в обморок при одном упоминании о полустертых инициалах на сгибе локтя? Почему письмо из Фордингбриджа навлекло на него гибель? Мне вспомнилось, что Фордингбридж находится в Хэмпшире и что мистер Беддоуз, к которому отправился морячок (вероятно, с целью шантажа), тоже проживает в Хэмпшире. Письмо, следовательно, пришло либо от Хадсона, сообщавшего о раскрытии им некоей постыдной тайны (очевидно, реальной), либо от Беддоуза, который предупреждал давнего соучастника о неминуемом разоблачении. С этим вполне ясно. Но могло ли тогда это письмо быть бессмысленным – сущей чепухой, как о нем отозвался Виктор? Наверняка он не сумел верно его истолковать. Коли так, то письмо, по-видимому, искусно зашифровано: написано одно, а подразумевается другое. Мне необходимо увидеть письмо собственными глазами. Если в нем запрятан скрытый смысл, я, безусловно, вытащу его на свет. Предавшись раздумьям, я чуть ли не час просидел в полумраке, пока заплаканная служанка не внесла лампу, а следом за ней вошел мой друг Тревор – бледный, но собранный, держа в руках бумаги, которые сейчас лежат у меня на коленях. Он сел напротив меня, пододвинул лампу к краю стола и передал мне короткую записку, нацарапанную, как видите, на листке серой бумаги: «Дела не так плохи. Мухоловками заведует Хадсон. Фазан уже запел. Требуется дичь. Давай иди на тягу».
Должен признаться, что при первом знакомстве с этим посланием лицо у меня вытянулось не меньше вашего. Затем я перечитал записку возможно тщательней. Вне всякого сомнения, как я и предвидел, из этой мешанины следовало извлечь тайный смысл. Или таким словам, как «мухоловки» и «фазан» было заранее приписано какое-то определенное значение? В таком случае догадаться о тайном смысле невозможно. И все же мне не хотелось верить, что так оно и есть; к тому же слово «Хадсон» указывало на то, что я верно угадал тему записки, а ее автором был Беддоуз. Я попробовал прочитать записку задом наперед, но слова «тягу на иди» меня расхолодили. Я брал то четные, то нечетные слова, однако «Дела так мухоловками» и «Не плохи заведует» не бросили свет на загадку. А потом меня словно бы осенило: ключ оказался самым простым. Достаточно было взять каждое третье слово, начиная с первого, чтобы получилось известие, которое и повергло старика Тревора в отчаяние.
Это было предостережение, сжатое и красноречивое. Я прочитал его вслух:
«Дела плохи. Хадсон запел. Давай тягу».
Виктор Тревор дрожащими руками закрыл лицо.
«Да, выходит так! – едва выговорил он. – Но ведь это бесчестье, хуже смерти. Однако при чем тут „дичь“ и „фазан“?»
«В записке это просто слова-затычки, ничего не значащие, но если бы у нас не было иных указаний на отправителя, они послужили бы хорошей наводкой. Смотрите, он сперва написал: „Дела… плохи… Хадсон…“ и так далее. Затем нужно было заполнить пробелы любыми словами – естественно, первыми, какие пришли ему в голову. Если упоминаются „дичь“ и „фазан“, значит автор наверняка страстный охотник или же увлекается разведением домашней птицы. Вам известно что-нибудь о Беддоузе?»
«В самом деле! – ответил Тревор. – Помнится, мой несчастный отец каждую осень получал от него приглашение поохотиться в его угодьях».
«Тогда нет сомнений, что записку послал Беддоуз. Необходимо только выяснить, какую тайну Хадсон повесил дамокловым мечом над головами этих состоятельных и достопочтенных людей».
«Увы, Холмс! Боюсь, что связывали их преступление и позор… Но от вас я не стану ничего скрывать. Вот отчет, написанный моим отцом, когда он убедился, что Хадсон приведет угрозу в исполнение. Я нашел этот документ в японском шкафчике, о котором упомянул доктор. Возьмите и прочитайте его вслух: у меня нет на это ни сил, ни храбрости».
Вот бумаги, Ватсон, которые Тревор мне вручил, и я прочитаю их вам, как прочитал ему тем вечером в старинном кабинете. Как видите, на обороте надпись: «О некоторых подробностях плавания барка „Глория Скотт“, вышедшего из порта Фалмут 8 октября 1855 года и потерпевшего крушение 6 ноября того же года под 15°20' северной широты и 25°14' западной долготы». Отчет имеет форму письма. Оно гласит:
«Дорогой, любимый мой сын! Теперь, когда близящийся позор грозит омрачить мне последние годы жизни, могу открыто и совершенно чистосердечно тебе признаться: не страх перед законом, не утрата общественного положения, не мое падение в глазах всех, кто меня знал, причиняют невыносимую муку. Нестерпима мысль, что тебе придется за меня краснеть, – тебе, кто меня так любит и почти никогда, как я надеюсь, не имел причин отказать мне в уважении. Но если гроза, которая издавна надо мной нависала, все-таки разразится, я хочу, чтобы ты прочитал эти строки – и узнал от меня самого, насколько велика моя вина. С другой стороны, если все обойдется благополучно (да будет на то воля Господа Вседержителя!), а эта бумага случайно уцелеет и попадет тебе в руки, заклинаю тебя всем, что для тебя свято, – памятью твоей дорогой матери и нашей взаимной привязанностью: брось эти записки в огонь и никогда больше о них не вспоминай.
Если же ты продолжаешь читать дальше, то я не сомневаюсь, что меня уже разоблачили и силой оторвали от дома; впрочем, более вероятно иное (ты знаешь, сердце у меня слабое) – уста мои навеки запечатала смерть. И
