он тут же перестал сомневаться. Медленно, с давно уже забытой робостью — еще со школьных, наверно, или с курсантских лет — Володин потянулся к ней, но тут же и остановился, чувствуя, что, кажется, уже опоздал, что та возможная и, может быть, действительно разрешенная ему секунда прошла, что он сам, кажется, только что упустил ее, если она вообще была, эта секунда...
На аэродроме он боялся, что вот-вот сорвется сейчас, скажет Алле что-то непоправимо нежное, окончательное — такое, после чего никуда ему уже не отступить, никуда не деться, и, значит, все, чем он так дорожил эти годы, — свобода, возможные новые и волнующие знакомства, полная безотчетность перед кем бы то ни было, кроме командира, да и то только по службе, — все это сразу же оборвется, бесповоротно уйдет, и такое появилось чувство, что вот имел ты крылья — и своими же руками их обламываешь...
А если уже завтра, или через месяц, или через десять лет он встретит кого-нибудь, встретит и поймет, что вот она-то и есть та, единственная, предназначенная тебе, но будет уже поздно?..
Ничего он так и не сказал ей тогда, ни на что не решился, даже на прощальный поцелуй, договорились только, что они будут писать друг другу, а через год, летом, они вместе поедут куда-нибудь к морю, в тихую южную бухту, к горячим камням...
Почему он решил, что именно летом? А в другое время она просто и не сможет: всю зиму диплом писать — последний курс института, — да и кто едет к морю зимой?.. А летом, даже если и не будет отпуска (скорее всего, что не будет), он постарается вырвать у Букреева хотя бы десять дней.
Как же ему было ответить Филькину? Есть у него Алла, нет?..
Никак не ответив, Володин снова отвернулся к прокладочному столу, а Филькин подумал, что штурман не может пока забыть ему тот случай с маяком.
— Сергей Владимирович, я подвел вас перед командиром, я понимаю, — виновато сказал Филькин. — Но, честное слово, я...
— Кофе не прозевайте, — сказал Володин не оборачиваясь.
И манерой разговаривать, и усмешкой своей, и некоторой сухостью в обращении штурман напоминал Филькину командира. Уловив это, Филькин перестал обижаться на Володина, потому что командир был для Филькина как бы эталоном требовательного и грамотного морского офицера, а раз Володин в чем-то походил на него, то Филькин и ему, Володину, многое готов был простить.
— Только до кипения? — озабоченно спросил Филькин, боясь упустить ту важную, по словам Володина, минуту, нет, даже секунду, когда чуть замешкайся — все загубишь: и вкус, и аромат, и цвет.
— Не до кипения, — проворчал Володин, — а только почти до кипения. Я же вам объяснял... — Он встал из-за стола, взял две чашки и осторожно разлил кофе, ибо это тоже требовало некоторого навыка.
Филькин раньше этот кофе терпеть не мог — слишком горький, даже если и сахару много, — но настойчиво приучал себя к нему, потому что Володин очень любил кофе, а был он отличным штурманом, да и легче было нести штурманскую вахту, когда под рукой у тебя всегда был кофе.
— Мерси, — сказал Филькин, принимая чашку.
— Смотри ты, — усмехнулся» Володин, — простой вроде парнишка, а по-французски понимает. — Он вернулся к столу и отхлебнул кофе. — А недурно, Петр Гаврилович. Если бы вы так же преуспели в изучении морского театра...
Филькин виновато потупился, а Володин подумал, что это, наверно, несправедливо — до сих пор напоминать Филькину о его промахе, когда тебя самого командир не особенно и отчитывал.
— Хотя... — проговорил Володин, — я в ваши годы не лучше разбирался.
Вообще-то, себя в эти годы Володин как-то не помнил отчетливо — вот разве командир напомнил сегодня тот случай с маяком, — но вполне сейчас допускал, что и сам он в двадцать два года был не опытнее Филькина.
— Я постараюсь, — горячо сказал Филькин. — Чтоб к следующему разу все назубок! Честное слово!
Их штурманскому делу такая эмоциональность могла только вредить, и Володин сказал, склоняясь над картой:
— Ладно, пейте, а то остынет.
Все-таки Филькин был старательным парнем, морскую службу и штурманскую свою профессию любил, а это, в конце концов, было главным.
Желтоватая светящаяся точка автопрокладчика чуть заметно вздрагивала на штурманской карте, в рубке и в центральном было тихо: все уже надышались свежим воздухом, накурились и, свободные от вахты, легли спать.
— А когда же штурман отдыхать должен? — спросил за спиной Филькин, с недоумением листая какую-то инструкцию. Так выходило, что штурману на корабле и некогда отдыхать. Он обязан был бодрствовать, когда корабль проходил узкости или малоизученные в навигационном отношении районы, при выполнении боевых упражнений, при тактическом маневрировании и при ухудшении видимости. Теоретически Филькин все это знал еще из училища, но одно дело было заучивать это, сидя в штурманском классе, и потом все же вовремя ложиться спать по отбою (попробуй только опоздать — сразу накажут), — и совсем другое было сейчас, в море, на корабле, когда от того, как ты выспался, как отдохнул, могла зависеть жизнь корабля и людей.
— Отдыхать? — переспросил Володин. — А это командир определяет. Но не более, чем три часа подряд.
— Почему — не более?
— Иначе трудно потом входить в свою вахту, — терпеливо объяснил Володин. — От обстановки отстаешь... Вы этого не почувствовали сами?
Как же не почувствовал?! Но ему, Филькину, и через час трудно было пока...
— А что мне делать, когда командующий на лодку придет? — спросил Филькин.
Ох, Петя, Петя... Что ему делать!..
— На глаза не лезть, — сказал Володин. — Сидеть тихо в своей каюте и заниматься чем-нибудь.
— Мне командир велел прочитать «Капитальный ремонт», — сообщил Филькин.
— Вы что, не читали? — удивился Володин.
— Не пришлось как-то... — потупился Филькин.
— А спрашиваете, что вам делать! — Володин улыбнулся. — Приказание выполнять...
Точка автопрокладчика подошла к самому краю полигона, Володин включил трансляцию и доложил в центральный пост:
— Штурман.
