задремал, кажется.
Володин, выждав некоторое время, обернулся. Командир сидел с закрытыми глазами, привалившись к спинке дивана. Он как-то осунулся за эти дни, почернел и оттого казался небритым.
«Немного же вам, штурман, ласки надо, — насмешливо сказал себе Володин. — Помани только, погладь чуть-чуть — и уже таешь. Слюнтяй...»
Но избавиться от своего сочувствия к усталости командира, нет, вообще к Букрееву, он так и не сумел, да и не хотелось...
— Штурман! — донеслось с мостика по переговорному устройству.
— Есть, штурман, — негромко ответил Володин.
— Плохо слышу! — недовольно прокричал Варламов. — Что там у вас?
— Голос сел. — Володин оглянулся на спящего Букреева. — Простудился...
— К доктору потом сходите. Командир у вас?
— Так точно. Занят он...
— Запросите «добро» проверить выдвижные устройства. Радисты просят.
— Есть, — нехотя сказал Володин. — Товарищ командир...
Букреев не ответил, а будить его вроде бы жалко было.
— Штурман! — снова подключился старпом. — Доложили командиру?
— Докладываю...
— Долго докладываете.
— Товарищ командир, — уже погромче сказал Володин.
— Что-нибудь срочное, штурман? — недовольно спросил Букреев, не открывая глаз.
— Да нет... — Володин чувствовал себя виноватым. — Старший помощник просит «добро» поднять выдвижные устройства.
— Ну и надо было разрешить, — проворчал Букреев, окончательно просыпаясь. — Тоже мне ответственное решение!
Он тяжело поднялся с дивана, пошел к дверям и, выходя уже из штурманской рубки, проговорил:
— Эх вы, штурман...
Оставшись в рубке один, Володин попробовал обидеться: никогда не знаешь, как вести себя с ним, невозможно никак предсказать, за что уже в следующую минуту он тебя отчитает и что ему вообще от тебя нужно...
Но с обидой что-то не ладилось.
8
Филькин вернулся в рубку задолго до своей вахты и уселся изучать штурманские документы.
Такая любознательность подчиненного была, конечно, приятна Володину, но через полтора часа Филькин должен сменить его за прокладочным столом, значит, обязан был сейчас выспаться, чтобы и он, Володин, положенные ему часы мог спать, не тревожась за штурманскую вахту. Ну хотя бы не очень тревожась.
— Уже выспались, что ли? — спросил Володин. Хотелось насмешливо спросить, но вышло как-то почти с участием: уж очень Филькин выглядел виноватым, а вина как вина была — с каждым может случиться.
— Не спалось, — вздохнул Филькин. — Кофе сварить?
— Если хотите... — Володин измерил расстояние до края полигона, взглянул на лаг и прикинул, что полигон они освободят вовремя.
— Сергей Владимирович, а у вас есть... знакомая? — спросил Филькин, включая кофейник.
Володин обернулся, некоторое время смотрел на Филькина: что-то уж слишком быстро он в себя пришел после командирского разноса, если мог сейчас такое спросить, — и вдруг подумал, что на этот в общем-то смешной, невзрослый вопрос ответить утвердительно ему трудно — трудно в том смысле, в каком об этом спросил Филькин. Ведь потому Петя и спросил, что, видимо, не укладывалось в его сознании: как это можно получать столько писем и всем отвечать? Как может быть не одна «знакомая», а несколько, когда все равно должна же в конце концов быть все-таки одна, ну хотя бы из этих нескольких?
Сказать, что нет у него такой?
В глазах Филькина это выглядело бы какой-то обойденностью, какой-то несправедливостью судьбы по отношению к нему, Володину, а еще хуже — и вообще невезением. И тогда не хватало только, чтобы Филькин в душе посочувствовал ему, пожалел...
Сказать, что есть?...
Никогда заранее Володин не думал о том, где он проведет очередной отпуск, он просто мечтал об отпуске в длинные полярные вечера, ему было все равно, куда ехать, он был холост, не обременен никакими личными обязанностями, и денег всегда было достаточно.
Обязательно побывав две недели у родителей в Ленинграде, походив по театрам и ресторанам, Володин начинал тяготиться чинными знакомствами с «мамиными девушками». По словам мамы, все они были бы «прекрасными женами», «преданными женами», и это, видимо, включало в себя сразу все: и красоту, и ум, и верность, и мягкий, уступчивый характер, и умение прощать — а Сереженька был такой, что ему, видит бог, приходилось бы иногда что-нибудь прощать, — и умение вкусно готовить, и рожать здоровых детей, таких же красивых и талантливых, как ее Сережа.
Все невесты ему нравились, почти все, мама тогда терялась, потому что и сама не знала, какую теперь из них предпочесть, начинала нервничать, волноваться, что сын ее остановит свой выбор как раз на самой, может быть, недостойной из них, хотя, по совести, кто же вообще по-настоящему мог быть достоин единственного ее сына?.. Таких девушек, она чувствовала, с каждым годом оставалось все меньше и меньше.
А сын, когда все уже, вот-вот завершится наконец законным браком, — сын вдруг укладывал чемоданчик и, пообещав заехать на обратном пути, улетал куда-нибудь к морю, если был еще купальный сезон. Но это редко случалось, чаще отпуск все-таки на зиму выпадал, и тогда он отправлялся в Карпаты, или в какой-то Домбай, или еще там куда, катался на лыжах с гор, мать этого не понимала, ей виделись пропасти, темные ущелья, она боялась за сына, считала его отчаянно-легкомысленным человеком, мальчишкой еще, и горный его отпуск давался ей даже труднее, чем его служба на подводной атомной лодке. Потому что там, на этой лодке, были над ним серьезные умные начальники, а Сережиным командиром, который как-то останавливался у них со своей семьей на несколько дней, она вообще была очарована, такой это был рассудительный, уверенный в себе человек, и неторопливая основательность и строгость его — она сразу поняла, что он строгий командир и любит ее Сережу, — вся крепкая и приземистая его фигура внушили ей успокоенность за своего сына, потому что, если Сережа и затеет вдруг что-нибудь опасное и необдуманное, Юрий Дмитриевич всегда сумеет одернуть его, остановить, запретить, наконец, чего они, родители, сейчас сделать уже были не
