Разделавшись с алкогольными напитками, реформаторы обратили свой пыл на поддержание огня всеми ящиками чая и мешками кофе на свете. У костра появились и виргинские плантаторы с запасами своих табаков. Все это добро, сваленное вместе, образовало подлинную гору и наполнило ночь ароматом столь острым, что, по-моему, и глотка чистого воздуха не осталось. Курильщиков эта жертва огорчила куда сильнее, нежели все, что наблюдали они до тех пор.
— Для чего мне теперь моя трубка? — проговорил пожилой джентльмен, раздраженно швыряя ее в огонь. — К чему мы так придем? Все сладостное и приятное, все радости жизни объявляются ненужными. Уж если эти глупцы реформаторы развели костер, так хорошо бы им самим в нем и сгореть!
— Терпение, — ответил убежденный консерватор, — в конечном счете так и будет. Сначала они всех нас сожгут на костре, а потом сгорят и сами.
Мое внимание перешло от всеобщих и продуманных мер очищения к тем разрозненным предметам, от которых избавлялись люди, таща их в костер. Иные случаи показались мне весьма забавными. Неудачник забросил в костер свой пустой кошелек, другой — пачку банкнот, не то фальшивых, не то просто не принимаемых банком. Нарядные дамы выбрасывали прошлогодние шляпки вместе с охапками лент, пожелтевшего кружева и уймой едва надеванных вещиц из модных лавок, сгоравших еще скорей, чем выходили они из моды. Череда жертв любви — старые девы, закоснелые холостяки, пары, опротивевшие друг другу, — несли на костер связки надушенных писем и восторженных сонетов. Наемный политикан, лишившийся средств к существованию, когда провалился на выборах, положил зубы в огонь — зубы у него были вставные. Преподобный Сидней Смит, пересекший для одной этой цели Атлантический океан, с горькой усмешкой предал огню некие облигации, оказавшиеся простой бумагой, вопреки жирной печати одного суверенного государства, которой они были скреплены. Пятилетний ребенок, отмеченный чертами преждевременной взрослости, типическими для нашего времени, побросал в огонь свои игрушки; выпускник колледжа — свой диплом; аптекарь, разоренный растущей популярностью гомеопатии, — весь свой набор микстур и порошков; врач — свои книги; священник — старые проповеди; воспитанный в старинном духе джентльмен — правила хорошего тона, некогда записанные им для пользы подрастающего поколения. Вдова, решившаяся на вторичное замужество, застенчиво швырнула в костер миниатюру покойного мужа.
Молодой человек, жестоко обманувшийся в своей возлюбленной, охотно отдал бы пламени изболевшееся сердце, но не знал, как вырвать его из груди. Один американский писатель, труды которого не оценила публика, бросил в костер перо и бумагу и отправился на поиски более достойных занятий. Я был несколько смущен, услышав, что некоторые дамы, весьма пристойные на вид, намереваются отделаться от своих юбок и кружев, присвоив себе платье, манеры, права и обязанности противоположного пола.
Я не могу сказать, удалось ли этим дамам привести в исполнение свою затею, ибо внимание мое вдруг было привлечено бедной, болезненной, полубезумной девицей, которая хотела броситься в огонь, пожиравший отбросы мира, восклицая, что она никому на свете не нужна — ни живая, ни мертвая. К счастью, ее остановил какой-то человек.
— Терпение, моя бедняжка! — сказал он, отводя ее подальше от пылких объятий ангела-разрушителя. — Будь терпелива и послушна воле Божией. Пока жива твоя душа, все может снова расцвести. Творения материи и человеческой выдумки на то лишь и годны, чтобы сгореть, когда прошло их время, но твой день — вечность!
— Да, — пролепетала несчастная в тихом отчаянии, сменившем собой лихорадочное возбуждение, — о да! И солнцу никогда не озарить этот день!
Теперь зеваки заговорили, будто решено бросить в костер все оружие и военное снаряжение, исключая только пороховой запас — уже утопленный в море, так как это безопасней всего. Новость вызвала жаркие споры. Филантроп счел это признаком надежды на золотой век мирной жизни, в то время как люди иного склада, видевшие в человечестве стаю псов, предвещали исчезновение стойкости, мужества, благородства, великодушия, поскольку, по их утверждению, эти качества питались исключительно кровью. Успокаивала их лишь твердая уверенность в том, что мир недолго просуществует без войн.
Как бы то ни было, но на костер, грохоча, въезжали большие пушки, гром которых издавна отождествлялся с гласом битвы: артиллерия Великой армады, осадный парк Мальборо, нацеленные друг на друга пушечные жерла Наполеона и Веллингтона. Костер, в который уже столько времени подбрасывали сухое топливо, разгорелся так, что ни медь, ни железо не выдерживали жара. Замечателен был вид страшных орудий смерти, тающих, как восковые игрушки. Армии всех стран промаршировали вокруг ревущего пламени под бравурные звуки военных оркестров, швыряя в огонь мушкеты и сабли. Знаменосцы, в последний раз подняв глаза на боевые штандарты, простреленные, изорванные, испещренные надписями в память одержанных побед, в последний раз молодцевато развернув полотнища на ветру, опустили знамена в костер, взвивший их к облакам. Когда церемония окончилась, в мире не осталось никакого оружия, разве что в каком-нибудь из наших государственных арсеналов завалялся ржавый королевский меч или иной воинский трофей времен революции. Разом загремели барабаны и запели фанфары прелюдией к провозглашению всесветного и вечного мира, возвещая, что отныне не кровью будет завоевываться слава, а род человеческий станет соперничать в наилучшем труде на общее благо, что в грядущем только полезный труд сможет называться подвигом. Эта счастливая весть разнеслась вокруг и вызвала неописуемую радость у всех, кого ужасала чудовищность и нелепость войн.
Но я отметил кривую усмешку на обветренном лице статного старого воина — судя по его шрамам и шитому золотом мундиру, он мог быть одним из славных сподвижников Наполеона, — который вместе с другими только что бросил в огонь саблю, полвека дружившую с его правой рукой.
— Так, так! — проворчал он. — Пусть себе провозглашают, что хотят, а в конце концов все эти глупости только добавят работы литейщикам и оружейникам!
— Неужто, генерал, — спросил я в изумлении, — неужто вы полагаете, что род людской вернется снова к прошлому безумию настолько, что опять станет ковать мечи и отливать пушки?
— В этом нужды не будет, — ответствовал с насмешкой некто, не познавший доброты и не веривший в нее. — Когда пожелал Каин убить брата своего, он недолго искал оружие.
— Посмотрим, — промолвил ветеран. — Тем лучше, если я не прав, но, не желая философствовать, я все же полагаю, что надобность в войнах куда больше, чем думают эти добрые господа. Ответьте мне: где же будут решаться все мелкие людские споры? И кто станет улаживать разногласия между странами? Поле битвы — единственный суд, который может заняться всем этим.
— Вы забываете, генерал, — возразил я, — что в наш просвещенный век Разум и Человеколюбие будут судьями дел человечества!
— Да, вот об этом я и впрямь забыл! — буркнул старый вояка и, хромая, пошел прочь.
Огонь меж тем питали предметы, что доселе считались еще более необходимыми для блага общества, чем оружие, уже сгоревшее на наших глазах. Группа реформаторов объехала весь свет, собирая инструменты, к которым прибегали различные народы для смертной казни. Дрожь пробежала по толпе, когда перед огнем появились эти орудия устрашения. Даже пламя вначале словно отпрянуло от них, осветив ярчайшим светом убийственную хитроумность их устройства, с достаточной убедительностью подтверждавшую смертельную несправедливость человеческих законов, применявшихся на протяжении долгих веков. Эти древние воплощения жестокости, эти ужасающие механические монстры, эти изобретения, которые, казалось, порождены были чем-то гораздо худшим, нежели обыкновенное человеческое сердце, эти предметы, таившиеся в сумрачных подземельях старинных тюрем, — все то, о чем испуганным шепотом повествовалось в легендах, теперь открылось взгляду. Топоры, заржавевшие от аристократической и королевской крови, большой набор веревок, обрывавших дыхание простолюдинов, — теперь все это было свалено в одну кучу. Приветственные крики встретили появление гильотины, которую подкатили к костру на тех самых колесах, какие возили ее по окровавленным улицам Парижа. Но громче всего зазвучали рукоплескания, вознося к далеким небесам весть о триумфе и искуплении земли, когда перед костром появилась виселица. Правда, путь реформаторам загородил человек, похожий на безумца, яростно хрипевший и пытавшийся грубой силой задержать их продвижение. Возможно, не покажется удивительным, что палач старался, как умел, спасти и сохранить тот инструмент, который давал средства к жизни ему и смерть людям куда более достойным, но особо следует отметить, что несколько человек совсем иного разряда — даже священнослужители, которым мир склонен вверять свои добрые дела, — приняли точку зрения палача.
