— О горе, горе мне! — стенал обрюзгший джентльмен в зеленых очках. — Все гибнет, и мне незачем долее жить. Смысл жизни отнят у меня. Теперь мне не добыть и не купить ни единой книги!
— А это, — промолвил спокойный наблюдатель рядом со мной, — книжный червь — один из тех, кто рождается на свет, чтобы пережевывать мертвые мысли. Вы видите, его платье покрыто библиотечной пылью. Он не способен мыслить самостоятельно и теперь, когда сожжен запас чужих идей, я, право же, не знаю, как он выживет. Быть может, вы найдете слова, чтобы его утешить?
— Любезный господин, — обратился я к отчаявшемуся книжнику, — разве Природа не лучше книги? И разве сердце человека не глубже любой философии? И разве жизнь не полна поучительности, которую писатели прошлого не сумели полностью уложить в свои максимы? Воспряньте же духом! Великая книга Времени по-прежнему раскрыта перед нами и, если мы сумеем правильно прочесть ее, она послужит нам источником вечной Истины.
— О мои книги, мои бесценные печатные книги! — твердил убитый горем книжный червь. — Моя единственная реальность была заключена между книжными переплетами, а нынче не сохранилось и потрепанной брошюрки!
Как раз в эту минуту в пылающий костер летело последнее, что осталось от литературы прошедших веков, — туча брошюр, выпущенных печатнями Нового Света. Огонь мгновенно поглотил их. Впервые со времен Кадма земля избавилась от буквенной чумы — перед сочинителями следующего поколения открылось завидное поле деятельности.
— Есть ли еще пища для огня? — спросил я с некоторой тревогой. — Не думаю, что можно продолжать реформы, если мы, конечно, не хотим поджечь землю и отважно прыгнуть в бесконечное пространство.
— Как ошибаетесь вы, добрый друг, — возразил мой собеседник. — Поверьте, костру не дадут погаснуть, пока не добавят в него топлива, которое обескуражит многих, дотоле охотно споспешествовавших огню.
Но все же старания толпы на некоторое время замедлились, пока, должно быть, главари обсуждали, что делать дальше. Между тем философ предал огню свою теорию, что было жертвой — по мнению людей, способных оценить ее, — наиболее значительной из всех. Сгорела она, однако, незаметно. Неутомимые из толпы, отказываясь даже от минутной передышки, взялись за палую листву и хворост, разжегши костер до небывалого жара. Но это была всего лишь забава.
— А вот и топливо, о котором я говорил, — заметил мой собеседник.
К моему изумлению, люди, продвигавшиеся к костру, несли ризы и другое облачение, митры, посохи, католическую и протестантскую церковную утварь, явно предназначенную для совершения акта веры. Кресты с куполов старинных соборов валились в кучу с сожалением столь малым, будто не проходила век за веком под высокими сводами храмов бесконечная череда верующих, взиравших на крест как на священнейший из символов. Такая же судьба постигла и купели, и церковные сосуды, откуда благочестие вкушало святое вино. Пожалуй, мне всего больнее было видеть среди реликвий обломки скромных трапезных столов и простых кафедр, изъятых, как я понял, из молитвенных домов Новой Англии. Уж можно было сохранить в этих непритязательных домах те священные предметы, которыми убрали их пуританские отцы, даже если величественное здание собора св. Петра пожертвовало на огненный алтарь все, что оно скопило. Впрочем, я понимал, что предо мною лишь бренные символы религии, не нужные душе, проникшей в их скрытый смысл.
— Ну что же, — бодро молвил я, — пусть леса послужат нам соборами, а небосвод — куполом. Нужна ли преграда между Богом и молящимися? Наша вера может обойтись без облачений, которыми окутывали ее даже самые святые души, и возвыситься в простоте.
— Справедливо, — ответствовал мой собеседник. — Но остановимся ли мы на этом?
Сомнение его имело под собою основания. При уже описанном мной уничтожении книг был пощажен священный том, не состоящий в списке человеческой литературы, хотя, в некотором смысле, открывающий его собой. Однако Титан новаций — ангел или бес, — двойственный по природе и способный на дела и ангельские, и бесовские, начав избавляться от старья и гнилья, теперь, как видно, занес свою страшную руку на основу основ, поддерживающую здание человеческой морали и духовности. Население земли достигло степени просвещенности чересчур высокой, чтобы нуждаться в словах для выражения веры или ограничивать духовность аналогиями с материальными предметами. Истины, перед которыми трепетали Небеса, стали теперь не более чем сказкой младенческих лет людского рода. Коли так, то что оставалось бросить на горящие угли страшного костра как последнюю жертву заблуждений человечества, если не Книгу, которая, будучи небесным откровением для прошлого, показалась современному человечеству отзвуком низших ступеней его развития? И это свершилось! На груду дымящейся лжи и избитых истин, в которых человек либо никогда не нуждался, либо перестал нуждаться, а может быть, они ему по-детски наскучили, пала тяжелая церковная Библия, огромный старый фолиант, что так долго лежал на алтарной подушке, многие воскресенья читаемый пастором, проникновенно произносившим святые слова. В костре очутилась и домашняя Библия, которую давно почивший глава семьи читал своим детям во времена радости и горя, у зимнего огня и в летней тени дерев, а после завещал ее сыновьям и внукам. В огонь была отправлена и карманная Библия, маленький томик, бывший задушевным другом в суровых испытаниях кого-то из детей праха, кто черпал в ней стойкость, встречая и жизнь, и смерть твердой верой в бессмертие.
Все это было брошено в свирепый, необузданный огонь. Тут поднялся сильный ветер и с безутешным стоном понесся над равниной — было похоже, будто сама земля разгневанно скорбит об утрате сияния солнца с небес; ветер сотряс гигантскую огненную пирамиду и осыпал зрителей искрами догорающих мерзостей.
— Ужасно! — вскрикнул я, чувствуя, как бледность покрывает мои щеки, и видя, как теряют румянец лица стоящих поблизости.
— Крепитесь, это еще не все, — ответил человек, с которым я уже много говорил. Он внимательно следил за зрелищем, оставаясь удивительно спокойным, будто все происходящее затрагивало его не больше, чем стороннего наблюдателя. — Крепитесь, но и не спешите радоваться, ибо костер принесет миру гораздо меньше и добра, и зла, чем людям хочется верить.
— Но как это возможно?! — с нетерпением вскричал я. — Разве не все сгорело? Разве костер не поглотил или не расплавил все людские и божественные опоры нашего бренного бытия, какие только обладали достаточной материальностью, чтобы гореть в огне? Увидим ли мы наутро что-либо лучше или хуже пожарища и пепла?
— Без сомнения, увидим, — ответил мой серьезный друг. — Наутро ли или в другое время, но, когда костер прогорит, мы найдем в золе все подлинно ценное из того, что предано огню. Поверьте мне, мир завтрашний опять украсит себя золотом и бриллиантами, от которых сегодня он отказался. Ничто истинное не погибло и не погребено под пеплом столь глубоко, чтобы не быть в конечном счете обнаруженным.
Странно прозвучало это заверение. Однако я был склонен ему поверить, в особенности когда рассмотрел сквозь языки пламени Священное Писание, не только не почерневшее в костре, — его страницы засверкали ослепительной белизной, очистившись от следов несовершенных человеческих прикосновений. Правда, часть помет на полях и толкований не выдержала испытания огнем, но ни одно слово, записанное вдохновенным пером, не понесло ни малейшего урона.
— Согласен, — сказал я, обращаясь к наблюдателю, — и вот доказательство справедливости ваших слов. Но если действию огня подвержено лишь зло, то, безусловно, костер необычайно полезен. Однако, если я вас верно понял, вы все же питаете сомнение в том, что оправдаются надежды мира на благотворность огненного очищения?
— Вслушайтесь в разговор этих достойных господ, — ответил он, указывая на людей, сгрудившихся у самого костра. — Быть может, сами того не подозревая, они вас смогут научить полезному.
Там стоял тот грубый человек, с такой яростью вступившийся за виселицу — палач, — в обществе последнего вора и последнего убийцы. Все трое столпились вокруг пьяницы, щедро пустившего по рукам бутылку бренди, которую он спас от уничтожения. Подвыпившая компания пребывала в состоянии крайней мрачности, вызванной мыслью о том, что очистившийся мир неизбежно будет совсем не таким, в каком они жили до сих пор, а потому — местом странным и тоскливым для господ их толка.
— Вот лучший мой совет вам всем, — говорил палач, — как только мы допьем последнюю каплю, я помогу вам троим взобраться на удобный сук ближайшего дерева, а потом и сам на нем повешусь. Нет нам больше места в этом мире.
— Не спешите, друзья, — вмешался смуглый человек, присоединившийся к компании; он был устрашающе черен, а глаза его горели более красным светом, чем пылал костер. — Не надо падать духом, дорогие друзья, вы еще увидите счастливые деньки. Есть одна вещь, которую эти умники забыли предать огню, а без этого костер их ничего не стоит, хоть бы он сжег дотла всю землю.
