Василий закрыл глаза в знак того, что понимает Петьку, слышит, одобряет его советы.
Пилорамщики оказались на месте и не заставили себя ждать. Прибежали с вагами, всунули бревешки меж стенкой траншеи и трактором, навалились.
– Каши мало ели, – гуднул Бубнов. – Она – маленький жук, но махина… Сыро, нет хорошей опоры! Петька, мчись на ферму – и бабы могут помочь.
Высыпала вся ферма.
Вечер был тихий и особенно светлый. Вытаянная соломка золотилась на дороге, на обочине траншеи. Таинственно и загадочно мерцал изноздреваченный снег.
Варвара, стискивая шею, шептала едва слышно:
– Вася! Вася! Вася!
Симаков заметил Варвару, нашел в себе силы улыбнуться, и она без раздумий впустила в себя его виноватящуюся будто улыбку-извинение, и что-то случилось такое, бездумно бросив к Василию.
Бубнов заступил дорогу, сказал угрожающе:
– Сопли утри, ему только нюней твоих не хватало. – Нахохленный и суровый, горласто распорядился: – Всем на ваги! Навались, бабы, на вас надёжда!
Выждав, когда бабы возьмутся за жердины-бревешки, переставив кое-кого по-своему усмотрению, скомандовал:
– Разом на «три»!.. Дружно, пошли… Венька, Семен, не зевай, суй ваги глубже. Раз! Раз!.. Да мать вашу, не раскачивай взад-вперед, там живое лежит, не чурка безглазая! Еще, на раз!
Трактор откачнулся, повалился на другой бок, его удержали, подставив бревешки и столбики. Бабы волокли Симакова из-под трактора. Положили на солому.
– Доигрался, пьянчужка такой! – ругались от бессилия. – Зальют шары и носятся по деревне на своих драндулетах.
– Не выдумывай-ка, в обед он рази, выпившим был? И ни в одном глазу, будто не видно.
– В обе-е-ед! То в обед, а то вечером, долго с катушек слететь.
Симаков открыл глаза, вдохнув глубоко, застонал.
– Грудь помята, должно быть.
– Ее телегой прижало – трактор.
– Надо же, столь отвалилось! На целый метр ухнуло!
Примчавшийся Андриан Изотович опустился на колени, спросил:
– Ну, Василий, дышишь, живой?
Симаков открыл и закрыл глаза, сказал одними губами:
– Вроде живой, ног только не слышу. Она, язва… поплыла ни с того ни с сего.
Примчался Курдюмчик на машине, и Нюрка в кузове, похожая на ведьму.
Сиганула через борт, сверкнув толстыми голыми ляшками, пала Симакову на грудь:
– Ой, че же с тобой, Васенька, надеждынька ты моя несбывчивая! Как же ты так! Если никому больше не нужен, и погибай, как попало! Да мне хоть какой – роднее не надо. Вася! Вась, слышишь! Хоть какой! Хоть вовсе даже без ничего. – Заплакала по-бабьи горько и неутешно, с подвыванием: – И-иии!
И у Варвары ручьями текло по щекам.
Выбираясь из толпы, она наткнулась на Савелия Игнатьевича:
– Господи, жалко-то как его, Савушка, сердце остановилось… Жа-а-алко. Ведь не чужой он мне, Савелий.
– Ну-к, понимаю, не понимаю, што ль… Обойдется, не убивайся почем зря, – горбился старчески Савелий Игнатьевич и обласкивал, оглаживал вздрагивающую Варвару.
– Беда случилась, а рядом никого близкого, чужие все… Кому нужен стал?
Савелий Игнатьевич замялся:
– В больницу готовятся отправлять… Сопроводила бы.
Не осталась незамеченной его бесхитростная доброта, Варвара всхлипнула жалостливее:
– Оно кабы на пользу, а то если не так подумает?
Нюрка шумела отчаянно в толпе:
– Сама отвезу, какое всем дело! Я сама за себя отвечаю.
– Ну, что, Василий, – распорядился Андриан Изотович, – давай отправляйся, ни застудиться бы.
Симаков помотал головой:
– К дедке рулите. Баньку сварганим с веничком, мазью разной натрет… Полежу денек вместо выходного.
И Настюха объявилась в толпе. Прошла, как нож сквозь масло, скакнула с маху в кузов, куда перенесли Василия:
– Допрыгался, холостяк недоношенный! Дошиковал с читушками! Хорошо, что так, хоть голова осталась на плечах и Петька живой, могло быть хуже… Как у всадника безголового – слышал? Навовсе остался бы… как чурка. – Смерила ненавидящим взглядом Нюрку, заорала, как одержимая: – А ну выметайся, кошка шкодливая, он мне муж, не тебе… Чтоб духу твоего неслышно было рядом. – Сгребла толстую Нюрку, вывалила за борт, в снег, распорядилась властно: – Гони домой, Юрка; ему дома лучше.
– Ты не шибко, Настя, таким не шутят, – заволновались бабы. – Дело вовсе не чих-пых.
Настюха бровью не новела в сторону громкоголосых, знакомо-визгливо заорала на Курдюмчика:
– Оглох, баран не достриженный, ключиком он заигрался! Замерз ить мужик, трясет как лихорадочного, думаешь седне трогаться?
– Вези домой, Настя, – четко и внятно произнес Василий. – Домой хочу… Петьке пообещал.
Глава восьмая
1
Дом походил на сказочный терем, невозможно было представить, то это деревянное чудо создано простыми руками человека. Ленька был ошеломлен, ходил вокруг, замирая на какое-то время, задирал голову на высоченную хоромину, легкую и невесомую, готовую будто вспорхнуть, с резными наличниками и кружевами по карнизу, с высокими окнами, не застекленными пока, и островерхой надстройкой-мезонином – выдумкой мастера, раззадоренного под конец долгой, но вовсе не утомительной для него работы.
Смола выступала в пазах, пахло густо. Ветер гонял по двору мелкую стружку. Отчаянно заливались на крыше старой скворечни скворцы.
Дом был в пять комнат, с крыльцом, под которым вход в полуподвальное помещение, оборудованное под мастерскую во весь рост, чего сроду в деревне не делали. На верстаке огромная голова деревянного петуха.
Один глаз вроде бы косил, и Ленька, поставив фигурку, отошел, чтобы рассмотреть повнимательней.
Косил, точно. Он решительно взялся за стамеску и услыхал за спиной знакомые тяжелые шаги.
Не оборачиваясь, басовито упрекнул:
– Глаз-то… Че же совсем?
– Дак, с каково боку глянуть… А так – што скажешь?
Савелий Игнатьевич переставил петуха на свой лад, слегка завалил на хвост.
– Так и ставить?
– В том хитрость.
– Ну, даешь!.. А хорошо. Неожиданно.
– А ты плохо, што – неожиданно, без предупрежденья. Хотя ждали, конешно.
– Брось! Наоборот – приехал и приехал.
– Ну ладно, если наоборот. Когда схотелось, тогда приехал. Пошли смотрины устраивать, пока матери нет. Прибежит – не успем осмотреться.
Самодовольный, с выпирающей грудью, отчим шел впереди из комнаты в комнату. Скакал по лагам, где не было еще полов, осторожно раскрывал некрашеные двустворчатые двери под стекло в верхних шибках.
– Вот. На два окна в палисадник. Тебе – решено всем советом. Штоб на вырост семейный – поди, будет когда-то семья, а ты – будущий голова. Здесь, тебе!
Не желая домогаться похвалы в свой адрес, вернувшись в прихожую, самую вместительную, с лесенкой на второй этаж, в мансарду, Савелий Игнатьевич потоптался на широких плахах, развел руками:
– Так отчебучили.
И словно не было у них расставания, будто не уезжал никуда один из них, точно не было того разорения, которое по-прежнему бросалось в глаза на старых деревенских улицах. В доме все ощущалось иначе: тверже, прочнее, незыблемо. Пахло живым и полным надежды. Ветерок был другим; заглядывая словно бы в гости, на пробу, оставался, никуда больше не улетал, шевелясь в стружках, сметая опилки…
Оставался, Ленька слышал его и радостно обмирал – домина какой!
– Ох, и скучал же я! – вырвалось у Леньки. – Ну, думал… А не поступлю – в жизнь не вернусь!
– Вот бы. Не всем удача приветы шлет.
– Ле-еен-ня! – влетела ошалелая Надежда. – Братка Ленечка!
Толстоногая, в мать, головастая, черти в кого, худющая, как бессмертный Кощей.
– Гляди на нее! Новая Варвара растет. Вытянулась… Ха-ха, толстой жопы как не бывало!
– Ты… Болтун городской. Сам жопа.
– Ну, че ты, Надька… Было и было! Ведь было, я просто.
– Невеста уже, а ты в краску вгоняшь.
– Ее вгонишь, она же у вас за атамана, говорят, на пару с Петькой Симаковым управляются вместо меня. Верховодит кто, не поддаешься?
– Дак ить, порода – дура. Каки сами, таки сани, таки не шибко кому поддадутся, – гудел в сторонке Савелий Игнатьевич.
– А Петька не пристает?
Надька супилась и молчала. Озадаченный Ленька снова спросил:
– Так мир или война до победного? Может помочь, как бывало?
– Сама не без рук. Пусть только попробует сунуться!
Что-то было не так, но с первого раза не поймешь.
Надька на шее, не отпускает брата, болтала ногами, не давая слова сказать.
– Была визгуньей, визгуньей осталась. Задушишь! Ну, Надюха!
– Уж не-е! Уж не-е! Я, поди, соскучилась, потерпишь. – Разжала ручонки, отпрыгнула, глянув по-новому, засмущалась: – Приехал наконец… Чудо-юдо наше.
– Куды без дома-то, без дома никуды, – бубнил ровно Савелий Игнатьевич.
Трепыхнув сильным рывком, сердце попросило оглянуться.
– Мама!.. Мамка!
