Сделав один круг и снова выехав к конюшне, они увидели подъезжающую по главной дороге карету. Они спрыгнули с коня и оставили его в стойле, а затем быстрым шагом направились к главному входу в поместье.
— Добрый день, мадам, — Фрэнк галантно поклонился баронессе, сидящей внутри экипажа. — Вы великолепно выглядите.
Шарлотта фон Трир улыбнулась, прикрыв острый подбородок веером.
— Ты льстишь мне, Фрэнки. Но это очень приятно. Где Джерард?
— Месье вызвали в Париж два дня тому назад, — медленно поднимая голову, ответил Фрэнк.
Было видно, что выражение глаз баронессы резко поменялось, вдруг став обеспокоенно-настороженным. Фрэнк не мог не отметить этого и тоже начал тревожиться.
— От него были вести?
— Нет пока… При дворе что-то происходит? — не преминул спросить он.
— Люциан, приведите себя в порядок и садитесь в карету, нам пора ехать, иначе опоздаем к началу, — уклонилась от ответа баронесса. Она явно была в курсе чего-то, о чём не хотела говорить. Но обсуждать это с Фрэнком она, видимо, не собиралась.
Двум юношам ничего не оставалось, как промокнуть чуть вспотевшие лица платками и, оправив фраки, сесть в обитую изнутри алым шёлком карету. Кучер прикрикнул, и экипаж, мягко покачиваясь от неровностей дороги, направился в столицу.
Глава 8
— Проходи, mon ami. Прости, что не встретила лично, мне сегодня нездоровится.
*мой друг (фр.)
Она расположилась на большом мягком диванчике, кругом обложенном кружевными подушками. Тот стоял в дальнем конце её комнаты прямо напротив распахнутых створок балкона. Совсем недавно прошла гроза, и с улицы тянуло резкой свежестью и влажностью. Джерард уверенно, размашистыми шагами преодолел расстояние между ними и церемонно встал перед ней на колено, целуя хрупкие бледные пальцы, унизанные перстнями.
Она рассматривала его с лёгкой улыбкой и, когда тот закончил с приветственным лобзанием, мягко погладила по безупречно выбритой щеке.
— Ты как всегда невозможно юн и прекрасен, mon ami*. Как тебе это удаётся? — с лёгким интересом спросила она.
Королева была всего на пять лет старше своего протеже, но тяжёлые переживания и печальные события правления оставили на её челе намного больше нескрываемых следов. В этом году она вообще часто недомогала мигренями или просто пыталась укрыться в своём небольшом дворце от надоевшего ей высшего общества и ненавистного мужа — короля Иосэфа.
— Ваше Величество, мне никогда не затмить вашей юности и красоты, поэтому я считаю подобный вопрос неуместным. Вы превосходно выглядите, несмотря на то, что жалуетесь на плохое самочувствие, — Джерард поднялся и, не спрашивая разрешения, присел рядом с королевой на свободный от подушек конец дивана.
Личное пространство обоих было соблюдено, да и отношения их не предполагали никакой неловкости от подобного поведения. Такое позволялось лишь самым дорогим, приближенным к ней людям. Для всех остальных подобное было попросту невозможным — на несоблюдение этикета и попытки нарушить границы её личного пространства королева реагировала незамедлительно. Гневалась она сильно и яростно, порою надолго отсылая нарушителя спокойствия от двора.
— Погода сегодня под стать моему настроению, Джерард, — чуть погодя, продолжила королева. — Ночью прошла такая гроза, вспышки молний, потоки воды — это даже слегка напугало меня. Но всё это не идёт ни в какое сравнение с той головной болью, что принесло мне утро.
Она снова замолчала, вглядываясь куда-то вдаль, в очертания превосходного парка, окружающего её личный дворец, её Малый Трианон. Она давно не появлялась в Версале, полностью сдав его своему супругу. В его вычурных стенах всё тяготило, она совершенно устала от миссии правительницы и была согласна добровольно передать бразды правления государством Иосэфу, который так жаждал единоличной власти. Но тому оказалось мало этого. Он мечтал растоптать свою супругу, уничтожить её реноме, раскатать по камешку оставшиеся крохи народной любви и уважения. Последние два года стали для неё особенно тяжелыми. С каждым прожитым днём Мариэтта чувствовала, что сдавала всё сильнее и сильнее, и дело тут было не в здоровье тела, а в тяжёлом расстройстве духа.
Джерард, по обычаю безупречно одетый и выглядящий свежо, даже юно, внимательно и сочувствующе смотрел на неё. Мариэтта и сама оглядела себя, пытаясь понять — какой он её видит сейчас? Скромное, но изысканного кроя платье с глубоким вырезом декольте сидело на ней, как вторая кожа. Высокая, пышная причёска, убранная шпильками с крупными жемчужинами и живыми цветами, несколько локонов, ниспадающих на обнажённые плечи и точёную гибкую шею. Она ещё помнила в отражении зеркала своё выбеленное лицо с естественно алыми губами и потухшим взором когда-то ясных, чисто-васильковых глаз. Траурная морщина, навсегда залёгшая меж чётко очерченных тёмных бровей, выдавала бессонные ночи, проведённые в печальных раздумьях и страданиях. Возможно, она до сих пор выглядела притягательно, но, лишённая всякого внутреннего огня, больше не имела ни малейшего желания участвовать в событиях идущей мимо жизни.
За все десять лет её несчастливого, фиктивного, отвратительного по всем статьям супружества было только одно, что поддерживало и давало силы жить — любовь Адриана, когда-то близкого друга принца Иосэфа, которого тот привёз с собой из Австрии по её требованию. Адриана, который заменил королеве несостоятельного в постели мужа, болеющего крайней стадией фимоза и неспособного к зачатию. Мужа, который, ко всему прочему, презирал врачей и панически боялся медицинских инструментов.
Юную королеву никто не предупредил о таком положении дел, всё это было умелой интригой её дяди, эрцгерцога, который преследовал интересы своей жены, младшей австрийской принцессы. Мариэтта проклинала его, но не могла не согласиться — их союз, союз наследников династий Гапсбургов и Бурпонов, очень сильно упрочил отношения между странами и ослабил висящее над ними долгие десятилетия напряжение. Кто в этот долгожданный момент перемирия думал о личном счастье королевы? Кто думал о её любви или надеждах? Никому не было дела до таких мелочей в подобной напряжённой политической обстановке. Редко, крайне редко, когда обручённым правителям удавалось проникнуться друг к другу если не чувствами, то хотя бы уважением, и это уже считалось не иначе, как милостью Господней.
Мариэтте не повезло. Она оказалась пешкой в чужой игре, по неопытности ли, или по стечению злого рока. Сейчас не было смысла судить об этом. Но так же яростно, как ненавидела дядю за его интриги, королева благодарила небо за своего любовника, который фактически стал её настоящим мужем — за красавца Адриана. Он поддерживал её во всём и давал силы не сгибаться под ударами, которые только и сыпались на голову юной королевы Франции.
— Вы опять думаете о нём? — тихо спросил Джерард. Он был в курсе всех подробностей несчастливой истории её замужества и невыразимо искренне сочувствовал. Мариэтта была счастлива, что хотя бы он до сих пор с ней, безоговорочно и безоглядно верен, как и десять лет назад.
Она грустно улыбнулась, переводя взгляд с умывшейся природы за окном на мужчину, сидящего рядом.
— Как я могу не вспоминать его? Он был светом, средоточием любви всей моей жизни. Ты ведь знал всё из первых уст, был свидетелем, к чему вопросы? — она горько усмехнулась. — Конечно, ты и сам понимаешь… — сникла Мариэтта.
Перед её внутренним взором снова и снова вставала жуткая картина того страшного, судного для неё дня…
… Пасмурное, невероятно серое осеннее утро сыпало мелким дождём. Она с супругом королём Иосэфом стояла на балконе, а внизу под ними, на площади, волновалась толпа народа, скандирующая одно: «Казнить изменника! Казнить изменника!». Ничего уже было не изменить… наступило время последних слов, которые перед эшафотом тихо произнёс её Адриан. Он выглядел ангельски-красивым и сильным даже сейчас, в тюремной робе, с руками, сведёнными за спиной и закованными в тяжёлые кандалы. Никто не слышал его последних слов, но она запомнила и поняла каждое движение любимых губ. Он смотрел на неё, наверх, не мигая, пока говорил, стоя на эшафоте, в нескольких шагах от гильотины. «Люблю тебя, Душа моя, и всегда буду любить. Я ни о чём не жалею», — вот что это были за слова. Они острыми лезвиями прошлись по яростно стучащему сердцу, опалив очередной невносимой болью. Один Господь Бог знал, чего стоило ей оставаться на месте, не броситься вниз к нему с того самого балкона… Она раскровила себе ладони собственными ногтями, пока, не чувствуя иной боли, кроме сердечной, исступлённо сжимала кулаки.
