И несмотря ни на что, я всегда буду дорожить своей связью с ним.
Я протиснулась через деревянные двери Остерии Ломбарди, вдыхая дрожжевой аромат фокаччи и манного теста, пока шла по темному деревянному полу в заднюю часть ресторана. Это было традиционное пространство, именно такое, каким вы представляете себе элегантную итальянскую закусочную, вплоть до шкафов с местными винами, открытых кирпичных стен и старых плачущих воском подсвечников на каждом столе.
Мне там понравилось. Это было воплощение мечты, которой мама грезила всю свою жизнь и никогда не верила, что она осуществится. Мы с Себастьяном добились этого благодаря упорному труду и самопожертвованию.
Просто пребывание внутри этих четырех стен сделало все это — боль, разлуку, шрамы, как физические, так и невидимые, — чертовски того стоящим.
— Mia bella figlia, — театрально крикнула мама, проталкиваясь через раздвижные двери из кухни, чтобы увидеть меня. — Проходи, подари своей маме немного любви.
Послушная, как любой итальянец по отношению к своей матери, я поспешила к ней, чтобы меня приняли в ее сладкие, пахнущие базиликом и манной крупой объятия, прижали к ее груди, поцеловав в обе щеки в традиционном итальянском приветствии.
Удовлетворенная, она отстранилась, но обняла меня и теперь изучала меня, яростно нахмурив совё красивое лицо.
— Ты выглядишь как ходячий мертвец, piccola. Сиди и позволь маме тебя накормить.
Я последовала за ней к нашему семейному столу в задней части комнаты и позволила ей суетиться надо мной, протянув стул и забрав сумочку.
— Позволь мне кое-что исправить, sí? Тебе нужно больше мяса на твоих тощих костях, Козима. Нехорошо быть такой худой. Ни одному мужчине не понравится женщина, которую не за что подержать, верно, capisce?
— Sí, мама, — согласилась я, хотя у меня было достаточно мяса на груди и в заднице, чтобы претендовать на то, чтобы меня поместили в «Sport's Illustrated», несмотря на мои стройные конечности.
У мамы и Жизель были такие же пышные, глубоко изогнутые тела, на которые пускали слюни большинство мужчин, тогда как у нас с Еленой были длинные, стройные формы наших отцов.
Когда-то я думала, что мы обе унаследовали это от Шеймуса, и мне потребовалось много времени, чтобы понять, что я предпочитаю быть генетически связанной с Сальваторе.
— Почему ты вышла замуж за Шеймуса? — выпалила я, заморозив маму, как жук в янтаре.
Ее большие светло-карие глаза моргнули, когда ее рот открылся, а затем закрылся.
Я откинулась на спинку стула и скрестила руки на груди, решив продолжить свой спонтанный допрос. За те три года, за которые я сблизилась с ней, я так и не задала ни одного трудного вопроса. Честно говоря, я даже избегала слишком много говорить об этом с Сальваторе, потому что каждое упоминание о маме заставляло его сдуваться, как старый воздушный шарик.
— Я заслуживаю этих ответов, — незлобно напомнила я ей.
С тяжелым вздохом она опустилась на стул рядом со мной.
— Я знала, что этот день приближается, но пережить его сейчас все еще трудно. Шеймус был экзотикой, да? Такой свежий и необычный. Мне это понравилось. Мой отец был рыбаком, когда в Неаполе еще была крупная индустрия. Он был очень популярен и всегда устраивал большие вечеринки. Во время одной из вечеринок Шеймус был там с местными жителями, которых он встретил в университете. Мой отец был таким традиционным, но я хотела для себя другого. Шеймус был из Америки. Для нас, неаполитанцев, никогда не бывавших за пределами Рима, это было так очаровательно. Он говорил с акцентом, у него были огненные волосы, но он так много знал об Италии, что я не чувствовала себя глупо, когда мы разговаривали. Он нашел меня почти сразу и пробыл со мной всю ночь, хотя мне было всего шестнадцать и я была не самой красивой женщиной на вечеринке.
Она посмотрела на свои мягкие, изношенные руки, нежно поглаживая небольшую вмятину, которая все еще оставалась после десятилетий ношения обручального кольца.
— В те дни мы быстро поженились. Мой отец, в конце концов, не возражал против Шеймуса, но он умер сразу после того, как я забеременела Еленой. Он мог бы помочь, когда Шеймус начал играть и пить… — Она пожала плечами. — Моя мать, она давно заболела. Никого не осталось. Когда Шеймус начал становиться… тем человеком, каким вы его помните, было уже слишком поздно обращаться к кому-либо. Никого не осталось, понимаешь?
Моё сердце сжалось от сочувствия. Разве не то же самое я чувствовала, когда Шеймус впервые сказал мне, что продает меня через мафию тому, кто предложит самую высокую цену, чтобы погасить его долги? Как будто единственным человеком, способным что-либо сделать, была я сама?
— У меня была Елена, а затем Жизель. На самом деле я была всего лишь девочкой, и у меня было мало навыков, но хорошие руки на кухне. В Неаполе, ты знаешь, все не так уж и особенно. Ресторанами владеют мужчины, а денег на их открытие у нас все равно не было. Шеймусу не нравилось, что я работаю. Традиционная итальянская семья — это была его мечта. — Она горько рассмеялась, ее глаза остекленели, когда она посмотрела через мое плечо на свое прошлое. — Он получил еще один типичный для Napoli вариант, о котором он мог мечтать, si?
Я напряженно кивнула, пытаясь проглотить ожог трагической истории моей мамы.
— Однажды я шла по причалу, чтобы купить рыбу на ужин, и увидела этого человека, — сказала она, ее голос стал низким, бархатным, когда она начала ту часть истории, где появился мой настоящий отец. — Он был очень высоким и очень широким в груди, как человек, который зарабатывает на жизнь работой руками. Мне это понравилось. Он казался…esperto?
— Способным, — предложила я.
— Sí, такой способный. Он сильно отличался от моего мужа с его книгами и словами. Этот другой мужчина, он смотрел на меня, Козима, так долго, что я остановилась, чтобы посмотреть, как он смотрит на меня. Одной рукой я держала Елену, а на другом бедре — мой младенец. Он посмотрел, а потом просто подошел ко мне вот так. — Она использовала свои руки, решительно размахивая ими, ее бровь опустилась в притворной сосредоточенности. — Он подошел ко мне и назвал свое имя, Сальваторе, и спросил, хочу ли я прямо сейчас выпить с ним кофе.
Я могла это представить. Мой сильный, решительный отец увидел мою прекрасную мать на вонючем рыбном рынке и тут же решил забрать ее.
Его чувство убежденности было тем, чем я восхищалась и к чему стремилась.
Я подумала о своем плане по уничтожению Эшкрофта, и моя решимость укрепилась.
— Я пошла. На следующий день я пошла еще раз. Это повторялось снова и снова, пока я не стала настолько влюблена в него, что не могла ничего видеть дальше его золотых глаз. — Тогда она мягко улыбнулась мне. — Глаз, которые он подарил моим детям-близнецам.
Она была влюблена в него.
Было что-то в ее выборе слов и в том, как она говорила о Сальваторе, что пронзило мое сердце, как гонг. Именно так я относилась к Александру.
Оба мужчины вошли в нашу жизнь как буря, и там, где должно было быть только опустошение, в том, что осталось, была и красота.
— Почему ты просто не ушла с ним? — Я задал вопрос на миллион долларов, и у меня на языке появился металлический привкус.
Мечтательность в ее глазах погасла.
— Он был le mafie и немаленький, capisce? Он поднимался вот так. — Она хлопнула в ладоши. — Однажды мы гуляли с моими детьми. Я была беременна тобой, но только что, и не сказала ему об этом. Человек из другой мафии, Коза Ностра, он напал на нас, потому что Сальваторе что-то сделал. Он приставил нож сюда, — сказала она, прижимая руку к правому плечу. — И мои дети, они не пострадали, но я была ранена здесь внутри. Она снова провела рукой, на этот раз к груди, к сердцу. — Я знала, что это не жизнь для моих детей. Шеймус, он был замешан в этом из-за карт и денег. Но Торе был вовлечен, потому что ему нравилась эта жизнь, и я знала, что он ее не оставит.
