Перед таким «пустым местом» не ставились блюда, не наливалась чарка. Муж, покрытый плотным покрывалом, кормился и поился только с рук жены и только с её доли. То есть, даст, что погрызть, поест муженёк, подаст свою чарку, то и выпьет, коль ничего не даст, то быть ему трезвым и голодным.
Таких «пустых мест», за царским столом, оказалось целых три. Два муженька от бывалых баб, занимавших особое положение при царском дворе, а третьим, предстояло стать Гнуру. Тот как узнал, какое ему унижение предстоит, встал в горделивую позу. Долго кричал, ругался, за меч хватался, но Райс его купила, мол, коль пойдёшь и всё по правилам сделаешь, будет тебе ночью услада. Гнур понервничал ещё для приличия и согласился.
За большим столом, выстроенным в виде кольца, разорванного в одном месте, для прохода, расселся весь «царский круг». Здесь были Матёрые, возглавлявшие боевые сестринские отряды, особо приближённые бабы из числа «меченных», каждая из которых, была, что-то вроде советника, при Тиоранте, по тому или иному вопросу и несколько глав больших сарматских поселений, все, как одна, представлявших из себя огромных размеров бабищ, до непотребства увешанных золотом с головы до ног.
Вообще, на подобных пьянках снимался всякий дресс-код, поэтому каждая из приглашённых, была одета, как попало. Наоборот, старались одеваться неброско и попроще, так как каждая из бывалых, прекрасно знали, чем эти пьянки, заканчивались. Помимо дресс-кода, на них отсутствовали и морально-этические тормоза, и бабы, гуляли всегда на полную, как в последний раз. О каких остатках золотых украшений можно было говорить к концу пьянки, если от одежды, порой, ничего не оставалось на теле.
Хотя надо отдать должное главам поселений. Они тоже были бабы бывалые и все, как одна, в возрасте, не «молодухи ссиканые». Каждая при себе под рукой, держала девку на подхвате, которая зорко следила за хозяйкой: её состоянием «стояния» и за её золотыми «брякалками», в нужный момент, помогая разошедшейся бабе, избавиться от груза богатств, упрятав их в особый мешок, да и наряды снять аккуратно, чтоб было в чём после окончания застолья домой ехать.
Молодожёнов усадили по левую руку от царицы. Райс одела обычную белую рубаху с длинным подолом, что давало некую свободу в движениях и в ней было не так жарко, хотя из отопления, был только центральный очаг, что горел посредине, но в шатре было достаточно тепло, не смотря на стужу за его стенами. Шубу, изначально накинутую за спину, чтоб не дуло, уже ко второму блюду скинула на пол.
Гнур сидел рядом, накрытый плотным белым покрывалом, из-под которого ничего видно не было, зато всё хорошо было слышно, в том числе и его. Так как Райс, была в положении и всё ещё не рассталась с отвращениями к некоторым блюдам, то ела мало и выборочно. Не пила вовсе. Поэтому вся выпивка и по сути, вся еда, доставалась муженьку и его униженное, обидчивое настроение, быстро стало возрастать, сменяясь разными периодами активности, от эйфории, до депрессии.
Обед начался в полдень, а когда за стенами шатра стемнело, то праздник достиг своего апогея. Это то состояние, когда уже никто, толком, не помнил, по какому поводу гуляли, потому что повод, становился неважным. Били барабаны, сопели сопелки, дули дудки. Бабы, кто пел, кто верещал, но плясали все, правда, тоже, кто во что горазд и где не попадя, даже на столах и под ними.
Танцы были странные, если это распутное зрелище, вообще можно было назвать танцами. Кто визжал, скача козою, кто, просто, медленно кружился, но нет-нет, наступал момент, когда кто-нибудь, кого-нибудь, обязательно хватал за одежду, стараясь зачем-то её разорвать.
Игра это была, какая-то, что ли? Рукава у всех уже были оторваны, даже у Райс, которая из-за стола практически не выходила, так только, если «до ветру». Кое у кого рубахи были уже вдрызг — титьки наружу, кто-то уж вовсе без подолов скакал с голым задом. Со стороны, странно на всё это было смотреть, но танцующим, в отличии от смотрящих, было неимоверно весело.
Гости, особо молодожёнов не доставали, ну, пожалуй, кроме одной Матёрой, по кличке Схосия, которая изрядно подвыпив, несколько раз, заходила со спины, то и дело масляными глазками сверля дыры в накидке Гнура.
Схосия, по твёрдому убеждению, Райс, была самой лютой муже ненавистной особой, маминого приближения. Из каждого похода, она притаскивала до десятка молодых и здоровых пленных мужчин, в качестве рабов. Что уж она с ними делала, но к началу нового похода, из них никого в живых не оставалось.
Разговоры, по поводу Схосии и её «мальчиков», было много, разговоров разных, друг на друга непохожих. Одни утверждали, что она получала удовольствие от их пыток и вида их мучений, забивая и калеча до смерти.
Другие, наоборот, доказывали, что она просто требовала от них любви неземной, но была в этом деле столь ненасытна, что бедолаги не выдерживали и дохли, как мухи.
Третьи, шептали утвердительно, что Схосия из них кровь высасывала, по очереди, мол, она без этого жить не могла, мол, колдовство на неё было наложено какое-то, мол, как перестанет кровь врага пить, так и помрёт за раз. Четвёртые, тут же подшучивали, что она действительно их высасывает до суха, но не кровью насыщается, а их семенем.
Райс не знала кому из них верить, но судя по пьяной Матёрой, что несколько раз лисою подкрадывалась к её мужу, рыжая склонялась к тому, что Схосия, мужиков всё же, действительно любила, а не пытала, притом любила без разбору всех подряд, и очень странной, патологической любовью, но вот убедиться в том, что же она с ними делает и что в них так любит, она так и не рискнула, решив от греха подальше оградить собственного мужа, от любительницы мужиков, на корню. Та, видно поняв, что ей ничего не перепадёт, отстала, а может к тому времени перепив, забыла о его присутствии.
Гнур, к этому времени, сполз с лавки под стол, скинул с головы на плечи покрывало и под общий шум и гам, тихо, сам себе, скулил какую-то жалостливую песню, на родном языке. При этом морщил лицо, будто плача, но слёзы не выдавливались. Он выл, раскачиваясь и закатывая глаза, отчего, на него было смотреть жалко и вместе с тем смешно.
Первые признаки жизни под покрывалом, он начал подавать после третьей или четвёртой чарки. Райс сначала затыкала его незаконное излияние звуков за бабьим столом, прерывая его порывы излияния мыслей в слух, то судорогой, то «нервной плетью», но, когда тот сполз под стол и она поняла, что уже всем вокруг наплевать и на них внимание никто не обращает, перестала его трогать, заботясь лишь о том, чтоб тот, побыстрей напился и вырубился.
Так и произошло. Уже к ночи, муж, свернувшись калачиком под столом и накрывшись покрывалом, не смотря на шум и гам стоящий вокруг, мирно спал, не доставляя больше Райс неудобства своим непозволительным поведением.
Ближе к утру, когда его подняли и опохмелили, она еле дотащила муженька до их шатра. Гнур, проспав всю ночь, поэтому, под утро, встал почти трезвым, только с головной болью, а приняв для лечения всего лишь ковш, тут же впал в тоже состояния, что и перед тем, как уснуть. Еле ворочая языком, ногами двигать, он был уже не в состоянии.
Бросив пьяное тело прямо у порога, Райс отправилась было спать, но тот, вместо того чтобы уснуть где положили, как любой порядочный муж, ни с того не с сего начал буянить, требуя обещанное. Даже попытался раздеть её перед сном, как положено.
Такое было ощущение, что он весь прошлый день и ночь, только и думал об этом, поэтому никак не мог забыть, ни под каким видом. Райс злобно выругалась, пообещала дать обещанное, когда проспится и раздражённо отвернувшись на бок, приготовилась спать.
Какое-то время она слышала, как он жалобно скулит на полу у входа, подумала ещё тогда, что «пьянь через слёзы выходит», слыша, как тот плачет и так, под всхлипывания мужа, уснула.
Гнур же, сидя на полу и деря себя за волосы, действительно плакал, но без слёз. Он скулил, в каком-то состоянии притуплённой ярости и отчаяния. Видимо последнее унижение, доведённое до непотребства пьяным пойлом, переполнило его чашу терпения и он, сын великого вождя гордого племени, выждав, пока ненавистная сука уснёт, мерно засопев, взял меч, медленно, чтоб не шуметь, вынимая его из ножен и стараясь даже не дышать, двинулся к обидчице.
