Разве ты меня носила для себя, а не для греков?
Иль, когда Эллада терпит, и без счета сотни сотен
Их, мужей, встает, готовых весла взять, щитом закрыться
И врага схватить за горло, а не дастся - пасть убитым,
Мне одной, за жизнь цепляясь, им мешать?.. О нет, родная! ...
Грек, цари, а варвар, гнися! Неприлично гнуться грекам
Перед варваром на троне. Здесь - свобода, в Трое - рабство!
И хотя в последние годы Пелопоннесской войны, когда и Афины и Спарта
старались привлечь Персию на свою сторону, идея общеэллинской солидарности
против "варваров" становилась неосуществимой мечтой, мы слышим в словах
Ифигении то же противопоставление эллинской свободы восточному деспотизму,
которым примечательны эсхиловские "Персы" и "Просительницы".
С другой стороны, патриотический подвиг Ифигении осуществляется отнюдь
не в героической обстановке и представляется скорее неожиданным, чем
закономерным следствием сложившихся обстоятельств. В самом деле, эсхиловский
Агамемнон (в "Орестее"), волею Зевса призванный быть мстителем за поруганный
дом и брачное ложе Менелая, вынужден выбирать между чувствами отца и долгом
полководца, возглавившего эллинскую армию, и выбор этот носит воистину
трагический характер. Агамемнон у Еврипида изображен тщеславным карьеристом,
не жалевшим усилий, чтобы добиться избрания на пост верховного командующего,
и в угаре первой славы решившимся принести в жертву собственную дочь. Только
послав за Ифигенией в Аргос гонца с лживым известием о готовящемся
бракосочетании ее с Ахиллом, он понимает, какую низость он совершил и
насколько бессмысленно жертвовать родной дочерью ради того, чтобы возвратить
Менелаю его распутную супругу Елену. В то же время Агамемнон страшится
ахейского войска, которое в стремлении к завоеванию Трои не остановится
перед разорением Аргоса и убийством самого царя, если последний откажется
выдать дочь на заклание. Лишено всяких признаков благородства и поведение
Менелая, демагогически апеллирующего к патриотическому долгу, поскольку в
жертву должна быть принесена не его дочь. Наконец, сцена приезда
Клитемнестры с Ифигенией в ахейский стан напоминает эпизод из жизни
заурядной горожанки, едущей с семьей на свидание к мужу, оторванному делами
от дома, - все это, вместе взятое, создает обстановку подлинной "мещанской
драмы", совершенно не соответствующую героическому порыву в душе Ифигении.
Показательно и другое. Для современного зрителя переход Ифигении от
страха перед ранней смертью к готовности добровольно принести себя в жертву
родине составляет едва ли не самую волнующую черту ее образа; между тем
Аристотель считал ее характер непоследовательным, "так как горюющая Ифигения
нисколько не походит на ту, которая является впоследствии" ("Поэтика", гл.
15). Ясно, что к понятию "характера" Аристотель подходил с точки зрения
классической, то есть эсхиловской и главным образом софокловской трагедии:
при всем динамизме трагического конфликта, в который оказываются
вовлеченными Эдип или Неоптолем (в "Филоктете"), основные черты их остаются
неизменными, и в трагической перипетии только все с большей отчетливостью
раскрывается заложенная в них "природа". Поведение Ифигении во второй
половине трагедии, конечно, никак не вытекает из ее девической "природы", и
Еврипид не пытается показать, как в ней произошла подобная перемена, - его
интересует самая возможность внутренней борьбы в человеке. Но отказ от
изображения людей, цельных в совокупности своих нравственных свойств,
знаменует принципиальный отход от эстетических норм классической трагедии, и
образ Ифигении является только одним из многочисленных примеров этого в
творчестве Еврипида.
"3 "
Впрочем, среди сохранившихся произведений Еврипида есть одно, во многом
еще напоминающее цельностью своих героев классическую трагедию, - это самая
ранняя из дошедших его драм, "Алькеста". Основу использованного в ней
сказания составляет старинное представление о гневе бога, раздраженного
непочтительностью смертного: фессалийский царь Адмет, справляя свадьбу с
юной Алькестой, забыл принести жертву Артемиде и поэтому, войдя в свою
спальню, нашел ее полной змей - верный признак ожидающей его близкой смерти.
Поскольку, однако, Адмет в свое время был хорошим хозяином для отданного ему
в услужение Аполлона, благородный бог сумел уговорить непреклонных Мойр,
ткущих нить человеческой жизни, чтобы они согласились принять в обитель
мертвых любого другого смертного, который проявит готовность пожертвовать
собой вместо Адмета. И вот наступил момент, когда Адмету пришлось искать
себе замену перед лицом смерти, и таким верным другом оказалась его жена
Алькеста.
Наверное, в трагедии, написанной на эту тему в последние десятилетия
его творческого пути, Еврипид заставил бы своих зрителей задуматься над
нравственными качествами богов, то столь жестоко карающих смертного за
незначительную оплошность, то делающих человеческую жизнь предметом
беззастенчивого торга. В "Алькесте", напротив, поэт ни словом не касается
"вины" Адмета перед Артемидой, равно как и не ставит перед собой вопроса о
мотивах, побудивших Алькесту расстаться с жизнью и принести себя в жертву
мужу и семье. Тем более не нуждались в такой мотивировке афинские зрители:
каждому из них было ясно, что судьба малолетних детей царя будет значительно
надежнее обеспечена при жизни овдовевшего отца, чем при жизни беззащитной
царицы. К тому же Алькесте без труда удавалось заручиться обещанием Адмета
не вступать в новый брак и не оставлять детей на произвол злой мачехи
(сказочные мачехи, как известно, всегда злые, и у Еврипида был целый ряд не
сохранившихся целиком трагедий, где мачехи под разными предлогами готовы
были извести своих пасынков, - "Эгей", "Ино", "Фрикс"). Поэтому и Адмет и
Алькеста появляются на орхестре с уже готовым, заранее сложившимся решением,
подобно Софокловой Антигоне, которую зрители увидели, кстати говоря, всего
за четыре года до "Алькесты". Трагизм "Алькесты" еще целиком укладывается в
классический "трагизм ситуации", данной мифом, и драматург призван показать,
как в такой ситуации раскрываются нравственные качества его героев.
В выполнении этой задачи Еврипид следует, в общем, традициям Софокла: в
идеальном образе Алькесты воплощается вся сила супружеской и материнской
любви, способной на высшее самопожертвование. Нормативному характеру образа
соответствует и очевидное стремление Еврипида избежать изображения чисто
индивидуальных, интимных чувств Алькесты к Адмету; она приносит себя в
жертву не ради этого супруга, а ради мужа и отца своих детей вообще, ибо так
велит ей поступить ее долг идеальной жены. Но и в Адмете неправильно было бы
видеть бездушного эгоиста, хладнокровно соглашающегося с гибелью любимого
существа. Во-первых, как мы уже говорили, позиция Адмета не только заранее
дана мифом, но и вытекает из представления древних греков о преобладающей
роли в семье мужчины, и тем более царя, по сравнению с ролью женщины.
Во-вторых, несомненно привлекательной чертой Адмета является его
гостеприимство: неожиданно навестивший царя его старый друг Геракл не должен
ничего знать о постигшем дом несчастье, ибо с почетом принять при любых
