оправдать; но материнская любовь, звучащая в каждом слове Медеи в ее
центральной сцене, показывает, что в глазах Еврипида она была не одержимой
жаждой крови фурией, а страдающей женщиной, больше способной на крайние
проявления мести, чем рядовая афинянка (недаром Медея все же восточная
колдунья, внучка бога солнца Гелиоса!), но в поведении своем гораздо более
человечная, чем та же Клитемнестра. (Любопытно, что безымянный античный
комментатор "Медеи" правильно увидел в любви героини к детям противоречие ее
"нраву", но, верный аристотелевскому учению о "последовательности"
трагического персонажа, поставил это богатство образа не в заслугу, а в
упрек драматургу.)
Пристальный интерес Еврипида к внутреннему миру человека сделал
возможным и такое достижение афинской трагедии, как образ Федры в трагедии
"Ипполит". В "нраве" Федры, влюбившейся в своего пасынка, отвергнутой им и
перед смертью оклеветавшей его, чтобы скрыть свой позор, нет той, с античной
точки зрения, непоследовательности, которую древние критики ставили в вину
Еврипиду в "Медее" или "Ифигении"; поведение Федры, чья неудовлетворенная
страсть превратилась в ненависть к Ипполиту, находилось в русле античного
представления о готовности отвергнутой влюбленной на любое злодейство. В
сравнительной фольклористике этот мотив известен как история библейского
Иосифа Прекрасного, возникшая в том же Средиземноморском ареале, что и
благородный образ Ипполита, а рядом с ним, в других, не полностью дошедших
трагедиях Еврипида, также юных героев Беллерофонта ("Сфенебея") или Пелея.
Им также приходилось расплачиваться за клевету оскорбленных отказом женщин,
хотя всякий акт мести объяснялся в этом случае необоримой властью Афродиты,
противиться которой не в состоянии ни смертные, ни боги. В "Ипполите", хотя
Афродита и является виновницей запретного чувства, овладевшего Федрой, все
внимание поэта устремлено на переживания влюбленной женщины. Хор и кормилица
напрасно пытаются объяснить недуг Федры воздействием Пана, Кибелы или других
божеств, - источник ее страданий находится в ней самой, и Еврипид с
великолепной психологической достоверностью изображает внутреннее состояние
Федры: то она, боясь признаться себе в преступной страсти, в полубреду
грезит об охоте в заповедных рощах и отдыхе у прохладного лесного ручья, где
она могла бы встретить Ипполита; то, в сознании своего позора, Федра
готовится покончить с любовью, пусть даже вместе с собственной жизнью; то,
позабыв и о позоре, и о супружеском долге, дает склонить себя вкрадчивым
речам кормилицы.
Таким образом, если ситуация, в которой у Еврипида оказывалась Федра, и
поведение отвергнутой влюбленной не выходили за пределы традиционного
античного представления о женском "нраве", то во внутреннем наполнении
образа Федры мы снова встречаем необычность и новизну. Эсхил видел в любви
силу, обеспечивающую плодородие земли и сохранение человеческого рода, - ее
действие представлялось "отцу трагедии" одним из проявлений всеобщего закона
природы. Для софокловской Деяниры ("Трахинянки") пробуждение в Геракле
физического влечения к юной пленнице Иоле не является проблемой - оно
объяснимо и даже естественно, и хотя Деянира прибегает к помощи приворотного
зелья, чтобы вернуть себе любовь Геракла, "Трахинянки" отнюдь не являются
трагедией отвергнутого чувства. Еврипид изображает любовь чаще всего как
страдание - потому ли, что она не находит ответа, потому ли, что она
"греховна", так как нарушает семейные связи и нравственные нормы; в
человеческом чувстве он видит не источник естественной и общественной
гармонии, а причину разлада, противоречий и несчастий. И в этом - еще одно
свидетельство того, что вера в целесообразность мира, основанного на некоем
нравственном законе, все больше вытесняется состраданием к одинокому,
предоставленному игре собственных страстей человеку.
"4 "
"Мир пошатнулся..." - это горькое убеждение шекспировского героя
пронизывает драматургию Еврипида. Разумеется, и Эсхил и Софокл видели в мире
много вольных или невольных проявлений зла; разорение Трои и вереница
кровавых деяний в роду Атрея, невольные преступления Эдипа и мрачная доля
его сыновей - только немногие примеры из этого ряда. Но за страданиями
отдельных людей, за жертвами и испытаниями Эсхил отчетливо различал конечную
цель мироздания - торжество справедливости: возмездие, обрушенное
Агамемноном на Трою за похищение Елены; кара за жертвоприношение Ифигении,
которую он сам несет от руки Клитемнестры; ее гибель от меча сына, мстящего
за отца,- все это звенья одной цепи, где преступление одного служит
наказанием другого, пока человеческий и божественный закон не объединятся в
воле государства, осененного десницей Афины Паллады. В трагедии Софокла
непосредственная причинная связь между поведением людей и высшей волей богов
слабее, чем в мировоззрении Эсхила; тем не менее и у него нарушение
существующих нравственных норм приводит к падению объективно виновного, даже
если в его действиях отсутствует элемент субъективной вины: убийство отца и
женитьба на собственной матери, совершенные Эдипом по неведению, не могут
остаться безнаказанными, поскольку иначе пострадали бы священные устои мира.
У Еврипида опять все иначе, и трагедия "Ипполит", на которой мы как раз
остановились, дает этому первое подтверждение.
Хотя из двух главных героев этой драмы наше внимание привлекла сначала
Федра, Ипполит, именем которого не случайно названа трагедия, играет в ней
ничуть не меньшую роль. Самый образ главного героя содержит в себе зерно
трагического конфликта, отчасти уже разработанного - лет за сорок с лишним
до Еврипида - в эсхиловской трилогии о Данаидах. Там дочери легендарного
прародителя одного из греческих "колен" - Даная, принуждаемые к браку
ненавистными им двоюродными братьями, переносили отвращение к своим кузенам
на брачные отношения вообще и отказывались от утех любви, отдавая себя под
покровительство вечно девственной богини Артемиды. Однако отречение девушек
от супружества представляло в глазах Эсхила такое же нарушение естественного
закона природы, как и понуждение их к насильственному браку. Поэтому в
конечном итоге в трилогии торжествовала любовь одной супружеской пары,
которую благословляла сама Афродита. Если настойчиво сохраняемое девичество,
хотя и имевшее среди греческих богов таких почитаемых защитниц, как Афина и
Артемида, в конечном счете все же вступало в противоречие с природой, то
вечная мужская невинность представлялась греку полной бессмыслицей и в
биологическом, и в общественном плане: долг мужчины-гражданина состоял,
между прочим, также в создании семьи и рождении детей, способных упрочить
славу и благосостояние его рода и всего государства. Существовала даже
специальная формула, которая изрекалась отцом при вручении дочери будущему
мужу: "Для засева законных детей". Неудивительно поэтому, что поклонение
чистого юношиохотника Ипполита, любителя природы и мечтателя, девственной
Артемиде и открытое презрение к Афродите, дарующей людям плотские утехи,
вызывает предостережение со стороны его старого слуги: слишком велико
могущество Киприды, чтобы смертный мог безопасно его отвергать. Впрочем,
зритель уже слышал это от самой богини: появившись в прологе у дворца Тесея,
