«Телёнка», – все как не слыша воли автора: сначала – «Архипелаг».
В марте поразил нас искусительный, тревожный звонок с Ленфильма: «Разрешите ставить “Раковый корпус”!» Искусительный – потому что это ведь не печатность, а – кино. Так – не разрешить ли?.. Нет, уже заклялись. И я отклонил режиссёру: «Не черёд, не черёд».
А сдвигалось в СССР с моим именем что-то – неотвратимо?
Тут ещё и в Московском авиационном институте изобрели повод для вечера: 15-летие моей высылки из СССР. – И, видя такой утекающий грозный поток, запасливый Рой Медведев предостерегал в «Московском комсомольце»: да, возможно, Солженицына и следует печатать, но только не «Архипелаг», а если уж дойдёт до него – то печатать с серьёзными пояснениями и комментариями, – то есть перевесить и погасить точку зрения автора. По-нашему, по-партийному[638].
Залыгин же стойко держался, публично подтвердил: да, будет печатать именно «Архипелаг».
В феврале 89-го мы с Димой – в размин, случайно, обменялись письмами с одинаковой мыслью. Я – ему: хотелось бы знать ваши соображения: в предвидении возможного в будущем бума, когда меня разрешат, – нужно ли и возможно ли на то время официально уполномочить кого-то представлять мои литературные права в СССР? И – кого бы? А Дима мне, почти в тот же день: в связи с «моими хлопотами об “Архипелаге” – “слух обо мне прошёл по всей Руси великой”[639]; и ко мне всё равно обращаются… как к Вашему литературному представителю». И предложил мне: написать, что я доверяю ему разрешать или запрещать публикации. – И как только его письмо достигло меня – я тут же, в марте, послал ему доверенность, скреплённую местной вермонтской администрацией, и: «Душевно признателен Вам, что Вы берёте на себя этот огромный, хлопотный труд… Полагаюсь на Ваш литературный и общественный вкус и на наше единомысленное понимание». (Позже, по просьбе Димы, я послал ему и более официальную доверенность, визированную уже и в Госдепартаменте США.)
______________
Все эти прорывы и переливы принесли нам много лишних досадных волнений. Не без влияния их, в такой густоте притекавших из Советского Союза, весной 89-го возобновилась после двух лет моя стенокардия, да частыми приступами, едва не через день, а два жестоких – даже по полному дню. Это, наверно, были микроинфаркты, но я и не доведал. Усугубилось тем, что я не вник во все прямые последствия стенокардии для сердца, в здоровьи которого никогда не сомневался, – потому не выдерживал лекарственных приёмов и режима, и даже, неуч, не принимал нитроглицерина: по своему общему, давнему отношению к болезням, считал, что боли нужно «перетерпеть», и вообще – как можно меньше лекарств. Стал двигаться осторожно, хрупко. А в хорошую больницу можно было обернуться съездить часа за четыре, но при моём устойчиво домоседном образе жизни я не поддавался ехать.
Что ж, сделано в жизни уже много. Может быть, я и на последнем плёсе, и река не обещает мне впереди никакого ещё локтя. В начале мая я кончил «Апрель Семнадцатого», последний Узел «Красного Колеса», как и наметил. Вся работа – заняла ровно двадцать лет. И через два дня сказал Але: «А знаешь, хоть и ждёт меня могила под Парижем, но теперь нет смысла туда ложиться, временно, когда начались такие передвижки в России. А положи-ка меня пока вот здесь, – показал на участке хорошее место, у великанских сосны и берёзы. – Отсюда прямо в Россию и перевезёшь».
Но не покоряется сердце последнему плёсу.
«Колесо»-то я, вот, кончил, да. Но – воистину ли кончил? За полвека (с 1936) моих поисков, сборов и размышлений собрались по всем задуманным Узлам – обильные материалы, эпизоды, сюжетные линии, и в голове состроился цельный план, как передать пятилетний переход от 1917 до 1922 года – к миру советскому, через Гражданскую войну и военный коммунизм. Описать это подробно, как я всегда предполагал, уже невозможно по ограниченности и моей жизни, и читательского времени. Но – Конспективный том? Каркас можно бы передать, если опустить все сочинённые персонажи, оставить только исторические, и реальные важнейшие события, – однако их не только перечислять, а углубить и окрасить той цепью изменчивых сиюминутных мнений, которые сопутствовали каждому избранному Узлу. От обзора только событий – к обзору и взглядов.
С увлечением я погрузился в эту новую работу: лето Семнадцатого, осень Семнадцатого, Октябрьский переворот, потом сильно затменные, затемнённые ближайшие недели после него, – многое прикрыто, нелегко найдёшь. И от каждого месяца заново ознобляешься: поразительной психологической похожестью того времени – на наше, когда в радости освобождения, но также и в легкомыслии проносятся решающие для будущего России дни.
Работа оказалась ещё объёмистее, чем я ожидал, гораздо дольшей. Пришлось читать и ещё много газет того времени – в поисках деталей и настроений. Конечно, рядовой читатель не будет в такой сжатой форме читать, но – любознательные к истории. Зато – ощущение доконченности Постройки.
Аля же в соработе над «Колесом» когда по 12 часов в день, а то доходило и до 16, понимая весь этот труд наш как «расколдованье заклятия» в нашей истории, – теперь рубеж окончания испытывала не меньше меня. Её первое касание к «Колесу» зародилось от самого начала моей работы, это совпало с началом нашей близости. Двадцать лет мощным полем книга пронизала нашу с ней жизнь. (Знакомые спрашивали: «Да как вы переносите такое лесное одиночество?» Она отвечала: «Когда так одиноки – тогда-то и работается, ощущение постоянно бьющего гейзера».)
Но нет, для Али «Красное Колесо» на этом не кончилось: теперь, не медля, надо было готовить к печати многолетний «Дневник Р-17» (Революция Семнадцатого), сопровождавший мою работу эти двадцать лет. А вот сделаю Конспективный том – так и его. А там – и «Невидимок», ещё не готовых, и – через океаны и границы – сколько же надо к тому запросов к участникам, согласований, о ком можно печатать, о ком нельзя, и всё ж это через левую почту, – включаюсь и я, шлю Люше вопрос за вопросом.
К ежедневной работе дополёгу добавилось Але насыщать рассвободившиеся теперь каналы связи с СССР. Потекли к нам отчаянные просьбы о лекарствах – покупать их и искать оказии для пересылки. Вот кому-то в Москве срочно нужен недостижимый сердечный клапан, – купить его в Цюрихе, заочно переслать в Париж, а из Парижа пациенту. На запущенный рак – отправить швейцарские ампулы. А то – по присланной из Ленинграда медицинской карте уха – изготовить и переслать слуховой аппарат. – Нашла нас, просит о помощи белорусская «Лига Чернобыль» – нельзя не помочь. – Чуть всплыла на поверхность церковная катакомбная группа – помочь и им. Но – и радиостанции «Голос Православия». Но и – в Бразилию, старческому дому домирающих эмигрантов. А известные пострадавшие диссиденты один за другим
