появляются на Западе накоротке – подкрепить тут и их. – И при летящих теперь в Москву друзьях, знакомых – уже не чемоданами, а коробками, багаж по сто килограммов и больше, – Аля пакует лекарства, канцелярию и – еду́, еду́. А все для того поездки за рулём – по нашим холмам, при частых снежных штормах, неразгрёбном снеге, то – оттепели, дождях и гололедице, а три недели весной – по плывучей грязи. – А чем больше связей – тем больше и сопроводительных писем. (Аля уловчается писать их по фразам – рядом с наборной машиной, пока та монотонно выстукивает главную её работу, наш отредактированный текст.)
______________
Но и постоянно же радовала Алю, и мне передавалась, тесная связь с сыновьями – хотя живём на чужбине и разбросаны по миру, а все – в добром верном росте. С кем – частые плотные письма, с кем – приезды и телефон. – Ермолай в 89-м закончил Итон с круглыми пятёрками, звали его поступать в Оксфорд или в Кембридж – но рвался назад в Америку, пошёл в Гарвард. (И сразу перескочил там на курс выше. Тем высвободил себе впереди целый год на Тайване для совершенствования в китайском.) После первого курса остался на лето в Бостоне, работал в грузоперевозочной компании, на 40-футовых грузовиках по узким бостонским улицам. – Игнат уже два года пробыл в Англии и тосковал там. Уже досталось ему играть в лондонском Queen Elizabeth Hall и на Эвианском фестивале у Ростроповича. Влёк его и знаменитый летний фестиваль в Марлборо, у Рудольфа Сёркина. Ростропович теперь стал переключать его: «Какие ни великолепные ты получаешь уроки у Марии Курчо, пора дальше в мир. Сам я вырос – на общении с Прокофьевым, Шостаковичем и Бриттеном». Летом 1990 вернулся Игнат в Америку, был представлен 84-летнему Клаудио Аррау, играл ему Шуберта и Бетховена, удостоился приглашения сопровождать Аррау в предстоящих мировых гастролях, – но тою же осенью великий чилиец заболел и вскоре скончался. Решив не возвращаться в Европу, Игнат подал в лучшие американские консерватории – Кёртис и Джульярд, приняли обе, выбрал Кёртис. – Степан же давно превзошёл программу местной школы, но долго сопротивлялся родительским попыткам перевести его на последние два года в сильную частную школу («не хочу быть избранным»). Всё же, посетив для знакомства школу Св. Павла в Нью-Хэмпшире, гуманитарную гимназию, был очарован её дружественной и яркой атмосферой и с осени 89-го поддался перейти туда. Там у него была и желанная латынь, и французский, и вёл он школьное радиовещание. – А Митя на Новый, 1990 год – первым из семьи поехал в Москву, незабытую свою родину, к незабытым родным и друзьям. (Тот Новый, 90-й – мы встречали с большими надеждами…)
______________
О Москве – по рассказам частых теперь выезжантов – у нас создавалось смутное представление. Какой-то вихрь толковищ, взаимонепониманий, косых сопоставлений, перпендикулярных сшибок. Уже и Аля сама звонит в Москву друзьям, – всякий раз с огромным волнением концентрируясь, – и потом пересказывает мне. У москвичей уже заклубились самые мрачные и отчаянные настроения последнего распада. А вот приходящие письма из провинции, которые стали пробиваться к нам по десятку в неделю (и ещё сколькие отметала цензура?), – больше добрые, а иногда душевно прохватывающие. Чередуясь с воззывами о защите от властей – также дерзкие интеллектуальные, культурные, экономические проекты. И в провинции – ни волоском не бывали задеты вихрями образованских столичных сражений.
И где-то там, сквозь московскую зыбь, Залыгин стоял на́твердо на невероятном, невозможном решении печатать «Архипелаг». И нисколько не ослабела людская поддержка. И в цекистских коридорах что-то же менялось. Тут, пронюхав всю обстановку, ловкий Коротич (столько налгавший обо мне в «Советской России» в брежневское время) из моих гонителей сметливо перекинулся в непрошеные благодетели – и без разрешения и ведома Димы Борисова в начале июня 89-го напечатал в «Огоньке» «Матрёнин двор»[640]. (С ядовитым предисловием Бена Сарнова, что, начав печатать, открываем наконец-то, наконец-то и «дорогу критике» этого Солженицына, – как будто 15 лет чем другим на Западе занимались.) Сорвал-таки Коротич первоочерёдность «Архипелага», было у меня смурное чувство, хотя же: в трёх миллионах экземпляров потекла «Матрёна» к массовому читателю.
А Залыгин, сколько мог, потихоньку двигал и двигал дело: запрещённый в прошлом декабре, теперь отпечатывался тираж июльского номера с Нобелевской лекцией, номер уже лежал в Главлите, и ждался разрешительный сигнал. (Внутри редакции уже сверяли вёрстку первых глав «Архипелага» для следующих номеров.) Внезапно утром 28 июня звонком из ЦК срочно вызвали Залыгина к секретарю по идеологии Вадиму Медведеву. Ясно было, что вызов не к добру. Залыгин поехал в большом напряжении. Медведев подтвердил ему: публикация «Архипелага» в ведущем журнале страны с полуторамиллионным тиражом – невозможна! снять его с набора! (Как уступку выразил согласие ЦК пропускать эту книгу из-за рубежа, и даже где-нибудь в республиках напечатать ограниченным тиражом – но только не в «Новом мире»!) А Залыгин имел твёрдость заявить: «В таком случае – я и вся редакция, мы останавливаем журнал – и завтра же об этом будет известно на весь мир». Медведев – час ломал, душил Залыгина – и отпустил с угрозой: завтра утром поставить вопрос на Политбюро.
Дима рассказывает: в полном мраке вернулся Сергей Павлович в столь же мрачную редакцию. С утра 29-го комнаты «Нового мира» были полны прослышавшими друзьями, все в торжественно-мрачном настроении. Вдруг, среди дня, после телефонного ему звонка, возбуждённый и помолодевший Залыгин вышел и объявил: Политбюро отказалось обсуждать вопрос о публикации, «поскольку это не входит в его компетенцию»! и поручило секретариату Союза писателей самому «экстренно рассмотреть»[641].
Совершенно невероятное решение! – да впрочем, по составу секретариата ничего хорошего и не обещающее. Но тут возникла идея: из «Нового мира» стали обзванивать журналы и издательства с настоянием: выразить в ССП телеграфно или личной явкой свою позицию. И многие так сделали, не отказались. 30-го с утра в секретариате уже была пачка обращений – а прознавшие нетерпеливцы толпились у входа в Правление, в сквере с Поварской улицы. Прошли внутрь приглашённые новомирцы.
Знойный день. Председатель (В. Карпов) снимает свой пиджак на спинку стула. И открывает коллегам, что «нам нет смысла придерживаться старой запретительной тактики по отношению к Солженицыну. Почему, собственно, нам не подходит “Архипелаг ГУЛАГ”? Там всё честно, документально. Мы поддерживаем эту инициативу». – И затем – кто вполне искренно (как А. Салынский, ещё с 1966 года), кто сквозь зубы – согласились без возражений. И председатель заключает: «Давно не было такого единодушия Секретариата». И постанавливается: «Архипелаг» – печатать. Отменить исключение из ССП. Просить Верховный Совет отменить лишение гражданства.
Заседание не заняло и двух часов. (А ещё спустя час начался ликующий праздник в редакции родного журнала.)
И уже через несколько дней в «Новом мире» появилась моя Нобелевская лекция, а ещё через месяц – первый массивный кусок из «Архипелага», – тиражом журнала 1 миллион 600 тысяч[642]. Жаждали
