— Идёт-то как, ты погляди, не иначе кремень-баба! А лик-то бел да пригож, ишь ты…
— Ай да Антип! — подметил другой мастеровой. — Княгине хвалу воздаёт, своей же жены не примечает.
— Своя-то она своя, — проговорил мастеровой Антип, — её Каждодневно зрить не возбраняется, а вот княгиню-то, да ещё заморскую, в кои лета поглядеть довелось.
— Коли так, разглядывай. Ай и в самом разе стойко ходит варяжская невеста.
Ярослав уже подал Ирине руку, повёл с пристани. Часть свевов осталась на дракарах, а десятка три, закованных в броню, с копьями и короткими мечами, стуча по бревенчатому настилу тяжёлыми сапогами, двинулись следом за Ириной. На викингах рогатые шлемы, поверх брони накинуты тёмные, подбитые мехом плащи. Свевы шли по два в ряд, все безбородые, с отвисшими усами. Лишь у одноглазого ярла, шагавшего впереди отряда, с чёрной повязкой на лице, седая борода и плащ не как у всех, златотканый. Гюрята знал этого ярла Якуна, старого варяжского воина, и не удивился, что король Олаф доверил ему охранять дочь. Верный языческой клятве на мече, он сражался под Антиохией с сарацинами, служил в гвардии базилевса, водил торговые караваны.
Якун тоже заметил тысяцкого, поднял руку в приветствии. Рядом С Якуном шёл ярл помоложе. Этого Гюрята тоже видел лета три назад. Его зовут Эдмунд. Он приходил в Новгород торговать, воротившись из удачного похода.
Эге, сколь варягов призвал Ярослав, — сказал кто-то в народе.
Ему ответили:
— Княжья забота — звать, а ноугородская — корми!
— Корми в одном разе! Тут ещё за службу платить будешь свевам. Будто своей дружины ему нет.
— Да, за гривнами к нам пойдут, что и говорить. Вона Гюрята, он казной ведает, ему лучше знать.
Тысяцкий, будто не расслышав, выбрался из толпы.
Отойдя от людей, Гюрята повернул на мост. Внизу, у свай, река грязная, водой прибило щепки, коряги. В отрочестве Гюрята любил нырять с моста. Но то было давно. Сейчас уже Пров в таких летах, как он тогда был. «Пров, Пров, не лезет тебе в голову ученье…» — подумал тысяцкий о сыне.
Перейдя Волхов, Гюрята направился на епископское подворье, где в стороне от других строений стояла скотница — каменное здание с маленькими, высоко поднятыми зарешеченными оконцами и с толстой, окованной листовым железом дверью.
Два ратника в доспехах бодрствовали на карауле. Тысяцкий отвязал от пояса связку ключей, отомкнул замок, переступил порог, постоял, пока свыкся с полумраком, потом пошёл не торопясь вдоль стен. На кольях висели связки шкурок. Гюрята пробовал рукой их нежный мех, убеждался, что время не подпортило их, переходил к другой связке. За мехами располагались коробья с золотыми и серебряными изделиями. Всё это от торговых людей Великому Новгороду. Дальше тесно жались один к одному кожаные корзины с русскими гривнами да иноземными золотыми монетами. И всему этому он, Гюрята, ведёт точный счёт. Его забота, чтобы богатство в скотнице не уменьшалось, а прибывало. Хоронится у тысяцкого тайная дума — услышать, как Новгород окажет Прову такую же честь, как оказал ему, Гюряте. Но, видно, тем мыслям не суждено сбыться, скудоумен Пров и бесхитростен.
Гюрята вздохнул, закрыл дверь скотницы, навесил замок…
Многолюдно и разноязыко новгородское торжище. Водным путём прибывают гости из варяжских земель: свевы и нурманы, даны из Роскильда, немцы из ганзейских городов По Днепру и Ловати, перетягивая ладьи волоком, приплывают купцы из Киева, знают Новгород гости из царственной Византии, а подчас на торгу слышится речь купца-мусульманина из далёкого Багдада или Хорезма. Через моря и многие реки пролегает путь этих гостей. И хотя есть у купеческих караванов стража, не одна опасность подстерегает их в дороге. Но таков удел купца. Нет торга без риска.
На новгородском торгу ряды крыты тёсом — задождится, купцу не боязно, и товар и сам в сухости. Гостевые лавки не пустуют, иноземные и русские торговые люди всяк своё выставили, кричат, зазывают покупателей. Варяги, те больше броней да оружием похваляются. Хорошо железо у свевов. Немцы и византийцы всякой всячиной обложатся, гости с Востока навезут пряностей, на весь торг запаху, а русские купцы пушнину выставят иноземцам на удивление.
Есть на торгу свои ряды и у новгородских мастеровых: кузнецы и гончары, плотники и кожевники умельцы хоть куда.
На потемневших от времени полках разная битая птица, тут же свисают на крючьях окровавленные говяжьи, свиные и бараньи туши, заветриваются. По теплу мухи сажают на мясе червя, и оно пахнет несвежо.
За жердевой оградой грязь по колено, здесь торгуют живым скотом.
Бойко, на всё торжище кричат сбитенщики, пирожочники, калачники.
День воскресный, и Кузьма с Провом прибежали на торг поглазеть, а коли удастся, так и послушать гусляров либо что купцы рассказывают. Тем есть о чём поведать; где правду глаголят, а где и приплетут, поди проверь их.
Здоровый, широкоплечий Пров грудью люд расталкивает. Тощий, длинновязый Кузьма за ним еле поспевает. Находились, проголодались. Пров предложил:
— Айдате, Кузьма, пирогов отведаем, я плачу.
Пироги у бабы в коробе румяные и тёплые. Откинула она тряпицу, а от них дух такой шибанул, что у Кузьмы в животе заурчало.
— С грибами али с капустой? — спросила баба.
— Грибных давай, — скомандовал Пров.
Они съели тут же, не отходя от короба. Баба хоть и толстая, а проворная подсунула по второму. Тут и сбитенщик вывернулся, старый дед, сам ростом мал, но кувшин таскает преогромный. Обжигаясь, выпили Кузьма с Провом по корчаге горячего медового сбитня. Во рту сладко, на душе весело. Кузьма увидел восточного гостя, толкнул Прова:
— Гляди, эко чудо!
Гость на загляденье: на голове платок диковинно накручен, поверх тонкой белой рубахи через плечо, переброшена зелёная шёлковая материя, на ногах не сапоги — кожаные сандалии привязаны тесёмками, а борода и брови у купца чёрные, смоляные. И сам восточный гость смуглый, вроде на жарком солнце днями валялся.
— Ух ты! — изумился Пров. — Вот так птица заморская, перья-то как разукрашены. А порты-то, никак, исподние!
Они поглазели на восточного гостя, отстали. Кузьма сказал:
— Поздно, Феодосий ругаться почнёт.
— Старый козел, верно, житие своё пишет, ему не до нас.
— Ты, Пров, учителя не обижай даже словом. Он нам добра желает, грамоте обучает, — озлился Кузьма.
— Так я же не в обиду, Кузька, а что до грамматики, так сам ведаешь, разве с моим разумом её осилить? — опечалился Пров. — Отец и тот скудоумием попрекает.
— А ты не горюй — хлопнул Кузьма его по плечу. — Дай срок, и ты все науки одолеешь.
— Нет уж, куда мне. Ты вон вполовину менее моего учишься, а уже всё превзошёл, а я только и того, что читать по складам осилил. Иль уйти с ушкуйниками?
— Гляди, Провушка, никак, отец твой! — перебил его Кузьма.
— Где? — всполошился тот.
— Да вона, вишь, спиной к нам стоит, — указал Кузьма на высокого, дородного боярина.
— И впрямь он! — ахнул Пров.
Обойдя стороной Гюряту, они покинули торжище. Чем дальше отдалялись от него, тем малолюдней улицы.
— Приметил бы отец, не токмо отругал, но и затрещиной оделил бы. Да ко всему непременно сказал бы: «Ротозейничаешь, Провка! До этого ты умелец, а вот к наукам не больно ретив…» Он такое мне уже не единожды говаривал, — почесал затылок Пров.
Кузьма рассмеялся:
— А может, отец твой и правду сказывает?
Смеркалось. Они повернули в узкую глухую улицу.
Жидкая грязь разлилась по ней озёрами. Вдоль забора узкий настил. Кузьма шёл впереди осторожно, стараясь не оступиться в грязь. Не приметил, как Откуда ни возьмись варяг навстречу. Хотел было Кузьма прижаться к забору, чтоб пропустить варяга, но тот толкнул его плечом, и Кузька растянулся в луже. Подхватился мигом, глядь, Пров, избычившись, двинулся на варяга. Тот попятился, руку под плащ запустил, но не успел за меч схватиться, как тяжёлый Провов кулак ткнулся ему в подбородок, и варяг кулём осел в грязь. Рогатый шлем со звоном покатился по настилу.
— Бежим, Провушка! — вскрикнул Кузьма и потащил друга за руку.
Берегом Волхова они выбрались к мосту, отдышались.
— Ловко ты его, — переводя дух, проговорил восхищённо Кузьма.
— Дак я вполсилы, шуйцей[68] и ударил-то. Слаб, видать, варяг. А наперёд наука, чтоб знал, как русича задирать.
Ярл Эдмунд, несмотря на поздний час, нагрянул к Ярославу искать управы на обидчиков. Видано ли, потомка тех, кого взлелеял бог Вотан и выкормило суровое нордическое море, храброго ярла Эдмунда, чей замок над фиордом самый древний в земле свевов, посрамили новгородцы.
Плащ у Эдмунда в грязных потёках, на лице кровь. Гневно сжимая кулаки и не замечая никого, он вбежал по ступеням княжьих хором, столкнулся с Добрыней и Гюрятой. Воевода отступил на шаг, закрыл за собой дверь, недомённо спросил:
