размышлял. От того, что их разговор пошел совсем не по тому направлению, по какому ожидалось, от всех этих неторопливых вдумчивых мыслей его возбужденное состояние сменилось покоем… Надо бы спросить Николая, кем он был в армии. Видимо, политработником. Молодец! Уж они-то знают, как людей в атаку поднимать.
Николай Матвеевич положил трубку. Несколько минут они молчали, прислушиваясь к приглушенным шумам, доносившимся из цеха. Можно было различить глухой стук формовочных станков, щелкание пневматических молотков, стрекотание вибраторов. Звуки были слабые, приглушенные толщей кирпичной стены, но такие стремительные и живые, что, казалось, за стеной кипит жизнь не одного литейного цеха, а всей страны — неустанной, трудолюбивой, непреклонной.
— Лукин звонил, сейчас зайдет… — снова закуривая, сказал Соломин. — Сделать наш цех цехом коллективной стахановской работы… Как ты смотришь на такое дело, Семен?
— Это что же? По методу Российского?
— Метод его, а размах пошире — возьмем масштаб целого цеха…
— Весь цех сделать стахановским? — снова спросил Фомичев, точно все еще не мог поверить, что это и есть та большая задача, которую следует поставить перед литейщиками.
— Да. Весь цех сделать стахановским! А потом — весь завод, — сказал Соломин.
— Не далеко ли хватил, Николай? Нам бы как-нибудь выбраться просто в передовики, а ты вон чего захотел. Гордости в тебе много, Николай, вот как я смотрю на это дело…
— Суть в том, Семен, что борьба за стахановский завод объединит в себе все новаторские начинания. Все они до сих пор затрагивали очень важные, но отдельные, частные вопросы работы промышленности. Борьба за высокую производительность, за качество, за экономию средств и материалов, за культуру производства, шефство инженеров и техников над молодыми рабочими, закрепление оборудования — все это очень нужно, но не всеобъемлюще. А почин Российского все объединяет… Комплексная борьба! Как раз то, что нам нужно.
Соломин говорил, а Семен Кузьмич прислушивался и к нему, и к своим мыслям… Это верно! Головы у всех забиты сегодняшними делами, текучкой, а в завтра и заглянуть подчас некогда. Конвейерное производство, оно такое, неполадок не любит: один сработал плохо, а за ним вся цепочка остановилась, весь поток вышел из берегов. Верно! Своим трудом они так тесно сплетены друг с другом, так крепко связаны, что только коллективная стахановская работа может вывести цех в передовые…
Вошел начальник цеха Петр Алексеевич Лукин. Это был молодой человек, среднего роста и плотного телосложения, с крупным, резко очерченным лицом. Серый сатиновый халат туго обтягивал его широкие плечи. Из узкого кармашка на груди торчала черная головка автоматической ручки и топорщились остро очиненные карандаши. Слегка вьющиеся волосы Лукин зачесывал назад, от чего лоб казался особенно большим и выпуклым.
Он недавно закончил машиностроительный институт, литейный цех был его первой работой, и он горячо и решительно брался за дела. Войдя в партбюро, он коротко кивнул Фомичеву, но останавливаться не стал, а размашистым шагом подошел к столу, пододвинул к себе стул и уселся рядом с Соломиным.
— Так вот, Николай Матвеевич, — быстро заговорил Лукин, — все данные говорят о том, что мы можем завоевать звание стахановского цеха. Вот, посмотрите, результаты прошлого месяца: средняя производительность труда основных рабочих составляет сто пять процентов. Средняя, вот в чем вопрос! А ведь за средней скрывается и самая низкая — семьдесят процентов… Вот, пожалуйста: формовщик Малинин — семьдесят два процента, больше у него никогда не бывало. А сколько их, таких малининых? Вот, точная справка: не выполняет нормы восемьдесят девять человек. Сила? И не только отдельные люди — целые участки прячутся за передовиков. Вот плавильщики, средняя производительность девяносто пять процентов… Одним словом, задача сводится к тому, чтобы подтянуть отстающих людей и участки до уровня передовиков. Сумеем подтянуть лодырей, подучить тех, кто еще не умеет работать, дадим на участки механизацию — выиграем процентов десять-двенадцать минимум…
Николай Матвеевич ласково и спокойно посматривал на его руки, взволнованно и порывисто перебрасывавшие и перебиравшие одну сводку за другой, таблицу за таблицей.
— Не торопись, Петр Алексеевич, не торопись! — сдерживая торопливо рассказывавшего Лукина, проговорил он. — На словах всегда все легко удается.
Соломин взял материалы из раскрытой папки и начал внимательно их просматривать.
— Легко не будет, чего там! — как-то сразу успокоившись, сказал Лукин.
Он снял очки и стал их протирать, близоруко щурясь на Соломина. Лицо его сразу стало простым, скуластым, курносым, почти мальчишеским.
— Это правда, легко нам не будет. Но и другого выхода у нас нет. Под лежачий камень и вода не течет. — Он надел очки и сразу как будто обрел прежнюю солидность. — Самое главное — у нас есть резервы. Если мы сумеем найти какую-то массовую форму борьбы с браком и доведем его хотя бы до лимита — мы получим выигрыш в восемь процентов и по выработке, и по общему выходу продукции… А рационализация? Одним словом, за два-три месяца мы можем без пополнения людьми, без дополнительных площадей и оборудования дать прибавку в выходе отливок на пятнадцать-двадцать процентов.
Поближе подошел и Семен Кузьмич. Его интересовал плавильный пролет, и он попросил табличку с результатами работы плавильщиков. Что и говорить, картина получалась самая пестрая, что ни смена, то своя выработка: у Беспалова — 116 процентов, у самого Фомичева — 95, а у Сорокина — всего 71 процент.
Разговор закончился близко к полуночи. Решили, что Лукин подготовит подробный доклад о резервах производства, его обсудят на партбюро, а потом на партийном собрании, после чего уже можно будет идти к народу.
Втроем они вышли в цех и долго смотрели на колыхающиеся дымные огни вагранки и электропечей. Огни вспыхивали могучим заревом, заливая все ослепительным светом, так что трепещущие тени работавших у электропечей плавильщиков огромными силуэтами метались по стенам. Иногда, когда спускали заслонки или прекращался слив чугуна, в цехе становилось сумеречно и тогда ясно были видны повисшие в вышине белые точки электролампочек, с трудом освещавшие громадные пространства цеха.
В многоголосом шуме разговаривать было трудно, и они стояли молча, неподвижно, задумчиво. Наконец, Семен Кузьмич что-то сказал, Соломин не расслышал и наклонил к нему голову:
— Чего ты, Семен?
— Да Халатова вспомнил. Тяжел на подъем мужик, не знаю, как и сдвинем с места.
— Да, Халатов… — сказал Соломин.
Он и сам во время этого разговора задумывался о начальнике плавильного пролета Халатове. Тяжелый человек, это верно! Но бывали же случаи, что и не такие тяжелые люди снимались с места, когда их подхватывало сильное движение. А когда в цехе заговорят о коллективной стахановской работе…
— Нам, Семен, важно народ поднять! А руководители сами должны разобраться, что им делать, если не хотят вывалиться из нашей телеги… — прокричал
