Но до инквизиции было еще далеко. А в раннем христианстве эта непоследовательность и противоречивость в наставлениях его проповедников скорее облегчали их восприятие обыденным сознанием. Для него, для обыденного сознания, идеи абсолютной любви и всепрощения, несомненно, должны были восприниматься как понятия идеальные и слишком далекие от реальности. Идеологи раннего христианства и не настаивали на них, шли обыденному сознанию на уступки. Ярким примером может послужить еще одно место из Послания Павла к римлянам (12:17–20): "Никому не воздавайте злом за зло, но пекитесь о добром перед всеми человеками. Если возможно с вашей стороны, будьте в мире со всеми людьми. Не мстите за себя, возлюбленные, но дайте место гневу Божию. Ибо написано: Мне отмщение, Я воздам, говорит Господь" (см.: Втор. 32–35). Итак: "Если голоден враг твой, накорми его хлебом; и если он жаждет, напой его водою: ибо (делая сие), ты собираешь горящие угли на голову его" (Притч. 25:21–22). Любви здесь, конечно, нет места, зато тонкое понимание психологии обиженного человека, неспособного отомстить обидчику и мечтающего: сам бог ему отомстит и наиболее страшным образом. Обиженному прямой расчет самому не пытаться мстить.
Какие же идеи автора поэмы об Иове, получившие "отзвуки" у Иисуса и Павла, обнаружил С. Террьен? Во всяком случае, этого нельзя сказать об идее "чистой религии", так же как об идее бога, "стоящего по ту сторону человеческих интересов и морали" и вместе с тем способного вызвать в человеке "чувство глубокой радости". Этих идей нельзя обнаружить ни в Книге Иова, ни в раннем христианстве просто потому, что их там нет.
И все-таки можно сказать, что древнее вольнодумное сочинение в какой-то степени действительно повлияло на становление христианства. Потому что в действительности в нем отразились не только идеи, возникшие в голове автора, но и давнее, выросшее в массовом религиозном сознании смутное недовольство неспособностью официальной религии оправдать бога, по непонятным для человека причинам внесшего или допустившего так много зла и несправедливости в мире, и столь же смутное и непреодолимое стремление увидеть в боге черты большей близости и сочувствия человеку. Автор Книги Иова выразил эти смутные переживания в массовом сознании в предельно открытой и логической форме, и это, по существу, вылилось в своего рода запрос к религии. На этот запрос, как мы уже знаем, с течением времени по-своему ответил иудаизм, включив в свою идеологию учение о загробной жизни и загробном воздаянии, о готовности бога простить раскаявшегося грешника, не карать детей за грехи родителей и т. д. Но христианство еще дополнило эти ответы, на некоторые ответило по-новому, как — мы уже знаем, и в результате обрело возможность стать не только новой, но и мировой религией.
Из раннехристианских источников мы знаем, что идеологам и проповедникам новой религии приходилось нередко вступать в богословские дискуссии с ревнителями традиционного вероучения. Известно, что апостол Павел в знании текстов Священного писания мог с успехом состязаться с самыми учеными книжниками, — он об этом сам пишет (Гал. 1:14). Его послания изобилуют цитатами из Пятикнижия, Пророков, Псалмов и других книг Ветхого завета. В одном месте (1 Кор. 3:19) он цитирует также Книгу Иова. Вот это место в контексте: "Ибо мудрость мира сего есть безумие пред Богом, как написано: уловляет мудрых в лукавстве их". Последнее предложение — это цитата из Книги Иова (5:3), где эти слова вложены в уста одного из самых ортодоксальных оппонентов Иова — Элифаза. В Послании Павла — это позиция апостола.
Объявив "мудрость мира сего" безумием перед лицом бога, Павел имел в виду, конечно, не книжную, талмудическую мудрость ученых книжников. И он не случайно в этом месте своего послания сослался именно на Книгу Иова, в которой ортодоксальные друзья Иова осуждали страдальца отнюдь не за его религиозные воззрения, расходящиеся с традиционной доктриной, а за свободомыслие, вольнодумство, вырвавшееся за рамки религиозных догм, за "мирскую" мудрость, позволяющую себе судить о боге и осуждать его промысел.
Оказывается, что и среди современников апостола Павла тоже встречались вольнодумцы, разделявшие взгляды Иова. Их не смогли увлечь в новую веру ни притча о бедном Лазаре, ни подкрепленные цитатами из пророческих книг аргументы Павла. Эти люди не могли понять смысла учения о предопределении и о посмертном воздаянии. Если, рассуждали они, все, что происходит с человеком, происходит по воле бога, если верны слова Иеремии, что "не в воле человека путь его" (Иер. 10:23), и если прав апостол Павел, заверяя, что бог "кого хочет, милует, а кого хочет, ожесточает", то спрашивается, за что тот же бог наказывает человека, который пошел неправедным путем? Ведь бог сам же его ожесточил. Это были, конечно, те же вопросы, которые ранее задавал богу Иов: "Хорошо ли для Тебя, что Ты угнетаешь, что презираешь дело рук Твоих?.. Вспомни, что Ты как глину обделал меня, и — в прах обращаешь меня?" (Иов. 10:3–9). Теперь, встретившись с христианским апостолом, новые вольнодумцы могли добавить к этим вечным вопросам еще один, который Иов, не признававший загробного существования, еще не мог поставить перед своими оппонентами: если бог справедлив и милосерден, почему он решил отложить воздаяние Лазаря и возмездие богачу из притчи на посмертное будущее, предоставив первому всю жизнь голодать и мучиться от струпьев, а богачу — наслаждаться жизнью? В чем тут милосердие и правосудие бога?
Что мог ответить на это апостол Павел? Можно, пожалуй, представить себе это по тому же Посланию к римлянам. В нем автор, после заверения, что бог "кого хочет, милует, а кого хочет, ожесточает", как бы представил перед собой Иова или одного из этих вольнодумцев, задающих ему вопросы. И апостол гневно обрывает дерзкого: "Ты скажешь мне: "за что же еще обвиняет? Ибо кто противостанет воле Его?" А ты кто, человек, что споришь с Богом? Изделие скажет ли сделавшему его: "зачем ты меня так сделал?" Не властен ли горшечник над глиною, чтобы из той же смеси сделать один сосуд для почетного употребления, а другой для низкого?" (Рим. 9:19–21).
Это место из Послания Павла также можно назвать "ответом Иову". Но если бы Иов из поэмы услышал эти сердитые слова апостола, он бы, наверное, только пожал плечами: ничего нового — нечто подобное он уже слышал от своих друзей — ортодоксов и из уст самого бога.
С давних времен религия настаивала на том, что человек настолько ничтожен в сравнении с богом и разум его настолько слаб, что грешно ему даже пытаться самовольно проникнуть в тайны бога. Только сам бог может открыть истину о себе и своем промысле угодному ему человеку и повелеть ему передать полученное "откровение" другим людям — извечная претензия религии на монопольное право знать и возвещать "истину" о боге и его воле. Павел в своих посланиях настаивает на этом праве для себя: только его "благовествование" истинно, потому что он, Павел, "принял его и научился не от человека, но через откровение Иисуса Христа" (Гал. 1:12). Тем, кто учит по-другому, не так, как он, Павел грозит страшным проклятием: "…есть люди, смущающие вас и желающие превратить благовествование Христово. Но если бы даже мы или Ангел с неба стал благовествовать вам не то, что мы благовествовали вам, да будет анафема" (Гал. 1:7–8).
Что же касается того места из Послания к римлянам, в котором автор упомянутого выше предисловия во французском переводе Библии увидел "ответ Иову", то оно, конечно, было адресовано отнюдь не древнему вольнодумцу и не маловерам из окружения апостола. Оно адресовано как раз тем, кто уже принял новую веру, поверил и страстно хотел укрепить свою веру в бога любви Иисуса Христа, обещавшего "спасение" всем страдающим и всем поверившим в него, тем, кто столь же страстно желал еще и еще раз услышать или прочитать из послания самого апостола Христова сладостное и утешительное заверение: "Нынешние временные страдания ничего не стоят в сравнении с той славою, которая откроется в нас".
В тех исторических условиях, в которых возникло христианство, во всех слоях общества должно было быть немало людей, которые, отчаявшись в материальном освобождении, искали взамен него освобождения духовного, утешения. И это утешение должно было выступить не в форме философии, а в религиозной форме, чтобы охватить широкие народные массы.
Несчастные и страдающие люди испытывали острую потребность в новой форме религии, в таком боге, который сам претерпел такие тяжкие страдания, по сравнению с которыми их собственные должны были казаться не столь уж тяжкими, в таком боге, который предписал людям не мстить тем, кто причинял им страдания, но прощать и любить даже врагов своих, любить всех людей, как сам бог Иисус прощал и любил, — ведь это должно было примирять со своей участью тех, кто устал ненавидеть, кому бессильная ненависть сжигала душу, доводила до отчаяния или до полной апатии и грозила деградацией личности. Христианство и стало такой религией и предложило массам такого бога.
