Параллельно с образом Иова в массовом религиозном сознании и в иудейской теологии постепенно вызревал другой образ невинно страдающего праведника.
Как известно, древние пророки Израиля, утешая свой народ в его великих страданиях, от имени Яхве обещали, что бог свой избранный народ в беде не оставит. Он пришлет ему чудесного спасителя Мессию (евр. — "помазанник"), который будет далеким потомком царя Давида. И этот Мессия, на котором "почиет дух Яхве", станет "судить бедных по правде, и дела страдальцев земли решать по истине; а жезлом уст Своих поразит землю, и духом уст Своих убьет нечестивого" (Ис. 11:1–4). Тогда зло исчезнет на земле, и настанет царство мира и правды (Ис. гл. 2 и 11). Заметим, что "помазанник" по-гречески "христос".
В самые трудные для иудеев времена, в Вавилонском плену, мощный поэтический талант анонимного пророка, так называемого Второисаии, создал, несомненно, аллегорический образ Раба Яхве, на которого, как и на Мессию, возложена богом великая миссия быть "спасителем". Раб Яхве должен был во исполнение своей миссии искупить грехи людей, отдав себя на страдания и смерть, после чего он воскреснет и "воля Яхве благоуспешно будет исполняться рукою его" (53:10). В этих двух образах, Мессии и Раба Яхве, созданных воображением пророков, несомненно, отразились вековые надежды и чаяния народа Иудеи, который только от бога мог ожидать спасения и спасителя. Но так была подготовлена почва в религиозном сознании народа для восприятия образа еще более величественного и обаятельного спасителя, божественного страстотерпца и искупителя Иисуса Христа, образа, в котором как бы слились два более ранних. А образ Иова был тоже принят христианством, но как бы в качестве воплощения одной из черт образа Иисуса Христа — безграничного терпения в страданиях. Именно в этом аспекте Иов представлен в раннехристианской литературе: "В пример злострадания и долготерпения возьмите, братия мои, пророков, которые говорили именем Господним. Вот, мы ублажаем тех, которые терпели. Вы слышали о терпении Иова и видели конец оного от Господа, ибо Господь весьма милосерд и сострадателен" (Иак. 5:10–11). Иов назван рядом с Господом, то есть Христом, как пророк и святой высокого ранга, но терпение его только подчеркивает великий смысл жертвенной и спасительной кончины Христа. Иов "преображенный" превратился как бы в тень Иисуса Христа.
Но Иов первоначальной поэмы, образ, созданный мощным талантом древнего поэта-философа, не превратился в тень. Хотя бог в поэме заставил его замолчать, а апостол Павел, можно сказать, предал анафеме, этот образ остался в памяти и истории человечества и продолжает жить как символ вечного конфликта между свободным человеческим разумом и слепой верой, между "мирской мудростью" и религиозной догмой. Он сохранился еще и потому, что автор вложил в этот образ глубочайший смысл — извечное стремление человечества к истине, даже если для этого необходимо отказаться от утешительных иллюзий, извечное стремление добиться действительного, пусть трудного счастья взамен иллюзорного, хотя и утешительного. Таков образ Иова, сохранивший свое значение и для наших дней. Ястров справедливо заметил: Иов — это every man (англ. — "каждый человек")[70], в душе каждого из нас, людей современного мира, кроется Иов. Каждый в меру своих душевных сил пытается устоять перед соблазном принять на веру обещания иллюзорного счастия и покоя, которые сулит слепая вера, или сохранить достойную человека свободу ума, которая, однако, всегда связана с душевной неуспокоенностью. Иов устоял, доводы и обещания ортодоксов его не убедили и не сломили. Две тысячи лет тому назад Христос обратился к страдающему и мятущемуся человечеству с призывом: "Придите ко Мне все трудящиеся и обремененные, и Я успокою вас". И люди пошли за Христом. Какой выбор сделает современное человечество, охваченное тревогой за свою судьбу и судьбу самой своей планеты? Будущее покажет. Но в конце концов человеческий разум, уникальное и высшее достижение Вселенной, должен победить и спасти это будущее для всех грядущих поколений, для всего человечества.
В поисках смысла жизни. Екклезиаст
Проблема смысла жизни. Штрихи из истории проблемы
Спустя, может быть, сто или двести лет после автора Книги Иова другой иудей написал еще одно философское сочинение, которое также вошло впоследствии в канон Библии под названием "Книга Екклезиаста, или Проповедника". Эта книга, как и Книга Иова, на протяжении двух тысячелетий невольно заставляет вдумчивого читателя ломать себе голову над вопросом, какой смысл было составителям канона Ветхого завета включать это небольшое произведение в число Священных писаний своей религии? Ведь от него так явно веет духом религиозного вольнодумства и скептицизма. Эрнст Ренан по этому поводу заметил: "Израиль был народом религиозным, и светская часть его литературы была принесена в жертву. Песнь песней и Книга Екклезиаста — это как если бы любовная песнь и сочинение Вольтера сохранились между томами ин фолио в библиотеке теологии". Автор Книги Екклезиаста, считает Ренан, "если и читал пророков, этих ярых трибунов праведности, то это очень мало повлияло на его дух, — ни их постоянная борьба против социального зла, ни ревность о славе бога. В огромной цепи между Исайей и Христом нет места для него"[71]. Заметим, что ряд современных авторов как раз нашли это место для автора Книги Екклезиаста. Но об этом пойдет речь ниже. Пока же стоит обратить внимание еще на одну оценку этой книги, сделанную тем же Ренаном. "Екклезиаст, — пишет Ренан, — так глубоко модернен. Пессимизм наших дней в нем нашел такое яркое выражение. Это какой-то Шопенгауэр древности. Но он любит жизнь, хотя и видит отсутствие в ней всякого смысла…" Ренан точно подметил главную идею в сочинении "древнего Шопенгауэра": автор Книги Екклезиаста поставил перед собой вопрос, тысячелетиями стоявший перед человеком: в чем смысл жизни?
Так же как в отношении анонимного автора Книги Иова, существуют самые различные оценки мировоззрения автора Книги Екклезиаста. И если одни исследователи видят в нем глубоко религиозного человека, задавшегося целью восстановить своих читателей против чуждых духу традиционной веры философских спекуляций, то для других, напротив, он — человек, дошедший в своем скептицизме до почти полного атеизма, или эклектик, нахватавшийся верхов греческой премудрости, но так и не выработавший в себе цельного мировоззрения, или светский человек, пресыщенный жизнью, разочаровавшийся в ней и поэтому впавший в пессимизм, а к религии в глубине души вполне безразличный, видящий в ней одно из проявлений респектабельности, не более.
В Книге Екклезиаста, пожалуй, можно найти основание для любого из этих заключений. В ней, как мы в дальнейшем увидим, много противоречий. Но почему это сочинение древнего автора так глубоко задевало и задевает сердца читателей самых разных поколений и продолжает трогать души людей нашего времени так же глубоко? Вот вопросы, на которые следует попытаться дать ответ.
Когда и кто первый поставил перед собой "роковой" вопрос о смысле жизни: чего ради я живу? есть ли смысл в такой жизни? — мы не знаем и, конечно, никогда не узнаем. Но, без сомнения, это не был человек эпохи первобытного стада или первобытной родовой общины, поскольку в те далекие времена, на заре человечества, этот вопрос сам по себе не имел смысла.
От животного состояния первобытный человек унаследовал мощный жизненный инстинкт — стремление выжить и дать потомство. Этот инстинкт, естественно, ставил перед ним каждодневные и близкие цели: добыть пищу, самому не оказаться добычей и пищей хищного зверя, укрыться от непогоды, оставить потомство. Деятельность человека имела вполне определенный сиюминутный смысл, не оставляя места помыслам о смысле жизни в целом.
Но наши древнейшие предки устояли в борьбе с враждебным окружением еще и благодаря тому, что они боролись не в одиночку, но сплоченными коллективами, будь то первобытное стадо обезьянолюдей, или родовая группа, или племя на более позднем этапе. Естественная необходимость сплачивала людей в первобытных коллективах, а коллективный образ жизни неизбежно должен был отразиться на их сознании. Поскольку человек мог обеспечить свое существование только в сообществе со своими сородичами или соплеменниками, его интересы и цели должны были в главном и основном совпадать с интересами и целями рода и племени. Отдельная особь как бы растворялась в первобытной общности, а ее обособление как личности было еще только слабо выраженной тенденцией.
При этом первобытным общностям людей была также присуща та от природы данная особенность, которая свойственна всему вообще живому — стремление не только выжить и сохранить себя для будущего, но и занять большее и более благоприятное жизненное пространство. Это и был тот общий интерес, в котором как бы сливались интересы и цели отдельных индивидов. И поэтому у первобытного человека проблема смысла собственной его жизни в предвидении неизбежной смерти отступала назад — ведь для всей общности, в которую индивид входил, эта проблема не стояла. Отдельный человек был смертен, первобытная общность, членом которой этот человек являлся, была практически бессмертна в бесконечной смене поколений.
