Учитель остановился у кафедры и окинул взглядом всех сорок учеников шестого класса. Затем посмотрел на каждого в отдельности, стараясь заглянуть в глаза, как бы силясь увидеть, что таится в глубине его сердца. Продолжая стоять, ученики все больше удивлялись тому, что Бода не вызывает к себе дежурного для доклада, не подает знака петь «Верую», но и садиться не разрешает.
— В классе сорок человек, присутствуют все… второе полугодие, девятый урок истории, — осмелился все же доложить Карпинец.
— Ах, да, верно… Какое сегодня число, сынок?
— Двадцать второе марта тысяча девятьсот сорок четвертого года.
— Да. А еще?..
— Ну… вторник.
— Верно. А еще?
— Второй день немецкой оккупации! — выкрикнул кто-то. Бода не оборвал его, а все продолжал стоять, потупив взор.
Карпинец на миг недоуменно пожал плечами и вдруг вспомнил:
— Сегодня исполняется пятьдесят лет со дня смерти Лайоша Кошута.
— Правильно, — кивнул Бода. — Сегодня исполняется пятьдесят лет, как умер Лайош Кошут. Прочти-ка сынок, — и он протянул Карпинцу листок с машинописным текстом.
— Читать сначала?
— Сначала.
Карпинец откашлялся.
«Двадцатого марта тысяча девятьсот сорок четвертого года. Секретно. Уважаемый господин учитель, завтра на первом уроке помяните воинов, сражающихся на Восточном фронте, и побеседуйте о той исторической общности судьбы, которая на протяжении столетий связывает нас воедино с дружественным германским народом. Расскажите учащейся молодежи о борьбе не на жизнь, а на смерть, которую мы ведем, как бастион Запада, на стороне нашего великого союзника, храбро защищая христианскую цивилизацию, и будем вести до нашей полной победы. Одновременно с этим довожу до вашего сведения, что запланированные торжества по случаю годовщины Кошута проводиться не будут. Директор Казмер Сили».
— Спасибо. Садись на место.
Одни, ничего не понимая, таращили глаза на учителя. Другие взволнованно посматривали на своих соседей. Что же будет? Разве можно читать секретное распоряжение вслух.
— К молитве! — совсем тихо произнес Бода.
Запевала Янчи Барабаш тотчас же начал «Верую», но наставник, прерывая его, поднял руку и хрипловатым, глубоким голосом запел сам:
Лайош Кошут передал нам:
Войско тает — нету сил…
Ферко Чаплару вдруг почудилось, будто его пронизал электрический ток. Его всего бросило в жар, хотя он дрожал от озноба. И сам того не замечая, громко запел и услышал свой срывающийся голос в громком хоре юнцов:
Если скажет нам еще раз, —Все мы выступим в походЗа желанную свободу,За отчизну, за народ!
Потом они опять запели сначала, снова и снова, повторяя один этот куплет.
Если скажет нам еще раз, —Все мы выступим в походЗа желанную свободу.За отчизну, за народ!
Никто сразу и не заметил, как в класс вошел директор. То здесь, то там песня стала затихать, школьники кто шепотом, а кто локтем уже предупреждали друг друга. А Иштван Бода продолжал отбивать такт, не замечая, что Толстошеее подошел к нему совсем близко.
— Что здесь такое? Урок пения?
— Нет. Урок истории. Поминаем освободительную борьбу, — ответил учитель и пристально посмотрел директору в глаза. — Или «Песня Кошута» запрещена опять?
Ферко Чаплар только теперь обнаружил, что его классный наставник вот уже шесть лет подряд носит один и тот же коричневый костюм. Стоит закрыть глаза, и он не сможет представить себе учителя иначе, как в коричневом костюме, с потертой папкой под мышкой. Что будет с Бодой? Его уволят?
К четырем часам дня понадобилось снова прийти в школу на занятия организации левенте. Комароми сразу же приказал выйти во двор и, несмотря на холодную, ветреную, дождливую погоду, выстроил их в одних пиджаках.
— Так, значит, это вы та достославная банда горлопанов. Ну что ж, теперь и я послушаю, как вы умеете петь.
Карпинец поднял руку и так потянулся вверх, что чуть не выпал из строя.
— Что тебе?
— Господин учитель, разрешите доложить, я не пел.
— Вот как?
— Я тоже не пел, — вышел из строя Чаба Бихари.
— Я тоже не пел.
— Господин инструктор, я тоже.
— Вот это да. Очевидно, у господина директора звенело в ушах. Никто, выходит, не пел.
— Нет. Я пел.
Бледный, как смерть, Имре Немет вышел из строя.
— Вот как? А ну-ка, пойди сюда.
Ученики замерли. Имре казалось, что все его тело налито свинцом, он едва волочил ноги.
— Ну, живей, ты, борец за свободу. Становись сюда! Пой! Ну, как? Пой свою песню!..
Имре Немет видел только усы инструктора, которые дергались вправо и влево над его огромным ртом. Он зажмурил глаза и начал срывающимся голосом петь:
Лайош Кошут передал нам…
Комароми со всего размаху ударил мальчика по щеке. Зубы врезались в язык; Имре ощутил резкую, жгучую боль, и рот его наполнился соленой, теплой кровью.
— Пой, ну-ка, пой!
Класс смотрел, затаив дыхание.
Ферко Чаплар выбежал из строя и, став рядом с Неметом, почти вне себя от негодования закричал:
— Я тоже пел!
Вместо ответа раздалась громкая оплеуха. Но теперь, словно очнувшись от оцепенения, вперед выбежало еще человек пятнадцать.
— Я тоже пел.
— Пели? И еще хвастаетесь? Так вот чему я вас учил? Стало быть, я большевиков растил, мать вашу!.. Ну, погодите же. Карпинец!
— Слушаюсь!
— А ну-ка, возьмись за этих молодчиков, проучи немножко. Пусть хоть сдохнут, до самого вечера не давай им покою.
— Ложись! — завопил Карпинец, и мальчики повалились в мокрый, грязный песок. Имре Немету казалось, что он уже больше никогда не встанет. — Прыгать по лягушачьи вокруг школьного двора! Раз, два, три, ложись, прыжок… два, три, ложись, прыжок, два…
И грязные, окровавленные, вспотевшие, запыхавшиеся ученики прыгали вокруг школы до шести часов вечера. Ферко Чаплар помог Имре Немету добраться домой. Имре на углу повернулся к школе, погрозил кулаком и горько заплакал: «Подохните вы… теперь уж назло буду коммунистом». Ферко еще теснее прижал к себе друга и с тяжелым сердцем поглядел вдоль унылой грязной улицы.
Торг
Доктору Ремеру вот уже неделю было не до сна. Днем он с полным равнодушием занимался мелкими делами предприятия, а по ночам лихорадочно готовил опись имущества Хофхаузеров и Ремеров и бисерным почерком писал донесения в Лондон. Успокоение приходило только за работой, когда ему казалось, что он еще способен сохранять самообладание, выйти победителем в бешеном состязании со смертью. Иногда доктор устало проводил рукой по лбу и на мгновение закрывал глаза. В такие моменты веки горели, словно под ними были раскаленные пылинки. Ремер вскакивал и торопливо шагал по своему кабинету. «Только бы не опоздать», — бормотал он, снова садясь за стол. Ремер перечислял огромные богатства фирмы, доходные дома, патенты, многие тысячи тонн базальта, железо, сталь, шпалы, затем ковры, картины, мебель, антикварные вещи, фарфор, книги, ценные бумаги, семейные драгоценности…
Прошла неделя, наступил десятый день, а из Лондона все еще не было ответа. Доктора Ремера не особенно смущали заметные признаки грозы. Последовал приказ, чтобы евреи зарегистрировали телефоны? Он зарегистрировал. Изгонят его из адвокатуры? Ну и пусть. Но упрямая последовательность указов ясно говорила о том, что испытания только начинаются, все еще впереди. Надо бежать, пока можно, бежать. За два паспорта немцы потребовали две тысячи фунтов стерлингов. Телеграммы отправлены и через Швейцарию и через Стокгольм. Но Лондон молчит. «Две тысячи фунтов на указанный нами счет швейцарского банка», — велел передать начальник гестапо. Когда адвокат Ремера попытался предложить ему полкилограмма золота, он захохотал.
— Золото от нас не уйдет, раз оно здесь.
«Не могут они не прислать этих денег, — рассуждал Ремер, снова просматривая опись имущества. — Две тысячи фунтов стерлингов… Ведь с тех пор, как я стою во главе предприятия, мной переслано им полмиллиона фунтов…»
Послышался бой больших стенных часов. Ремер вздрогнул: «Полночь».
Он опять сел в кресло и, поеживаясь, весь сжался в комок. Один экземпляр описи имущества надо увезти с собой в Швейцарию и оттуда переслать в Лондон. Другой же оставить Карлсдорферу, пусть его превосходительство спасает, что удастся спасти.
Только бы Лондон ответил. Придется еще раз послать телеграмму через шведский Красный Крест.
«Да ведь ответ и не должен прийти, — утешил он сам себя. — Но когда в этом аду каждая минута кажется вечностью, когда в любую минуту могут взломать дверь и…»
В этот момент до слуха Ремера донесся тихий, едва уловимый стук в дверь.
Ремер вытянул шею и замер.
