Стремительно наступала ночь, луна еще не всходила. Между деревьями опять пробежал ветерок. А там, позади большой горы, настороженно притаился затемненный город. Только прожектора разрезали небо и светлые полосы, похожие на какие-то древние, таинственные знаки клинописи, метались по темному небосводу. Кому они предвещают жизнь, кому — смерть?
Татар торопливо замел следы своей работы. Кассету он взял себе, оставив в яме только чемодан с серебряными блюдами, столовыми приборами и серебряными монетами достоинством в пять пенге.
Хотя и не было никакой надобности соблюдать особую осторожность, он все же пошел не улицей, а выбрался из сада через теннисный корт и колючие кусты крыжовника.
Войдя в виллу, управляющий устремился прямо в рабочий кабинет доктора. Идти пришлось в темноте, так как Татар не помнил, затемнены ли окна. Пустую кассету он спрятал внизу на книжной полке, а драгоценности вместе с мешочком сунул себе в карман. Ему хотелось закурить, но, удерживаясь от соблазна, он сел в кресло, закинув ногу на ногу, и задумался.
В комнате стоял свежий запах сена и айвы. Удобное, глубокое кресло, мягкие ковры, распирающее карман золото! Богатство с ним, вокруг него, оно здесь, только надо его не упустить.
Страшное волнение овладело им еще с начала дня, когда он поднимался фуникулером на Швабскую гору. Ему почти не верилось, что он, человек сорока двух лет, всю жизнь проживший в Будапеште, сегодня впервые посетил этот район, увидел мужчин в меховых шубах, нарядных дам, которые, сидя в вагоне и даже не думая любоваться простирающимся внизу сказочным миром, долиной, подернутой синей дымкой, виллами с широкими балконами и закрытыми окнами, старательно убранными дорожками, с такой непосредственностью болтали между собой, так как были давно уже знакомы и принадлежали к особой касте: это были жители горы. Татар даже не поверил своим ушам, когда кто-то окликнул его. У городского колодца в вагон сел высокий мужчина с саквояжем врача, это он замахал приветливо Татару.
— Да неужели эго вы, господин Татар?.. Стало быть, и вы здесь живете?
— Нет, только в гости еду, — ответил он, узнав наконец доктора Барта. Тот некогда спас его сына. У Пишты было воспаление легких, и Барта даже ночью несколько раз подряд приходил к больному мальчику. Причем никакой платы за это не брал, так как в ту пору Татар был безработным. Между тем все их знакомство состояло в том, что когда-то в детстве они жили на одной улице. После того как был спасен сын, Татар считал себя неоплатным должником Барты на всю жизнь… Когда врач прошел в вагон, многие приветствовали его, но Барта только кивал головой, продолжая разговаривать с Татаром:
— Как здоровье Пишты?.. Почему вы не покажете его мне? Вот, возьмите, это мой адрес. Кстати, с большой станции видна моя вилла, я вам покажу ее.
— А вы, господин доктор, как поживаете?
Барта махнул рукой. Дескать, разве вы не знаете, как сейчас живут люди? И показал в сторону кафе «Majestik», возле которого на часах стояли эсэсовцы.
— Ну, конечно, ведь, если я не ошибаюсь, вы, господин доктор, еврей!
Вилла на улице Реге показалась внезапно, словно в сказке. Татар зачарованно смотрел на зеленую железную ограду, на густо посаженные деревья, на двухэтажное здание под красной черепицей, с огромной террасой. Жить здесь, жить в подобной вилле…
— Завтра спроважу Императора, — произнес он вслух. — Завтра? Нет, сегодня же… А потом увидим…
Он поднялся, вытянул руки и ощупал мебель. На низеньком шкафчике что-то опрокинул. Запечатанная бутылка. Вынул пробку, понюхал.
— Тминная. Ну, докторишка, ты, оказывается, еще и лгать горазд.
И большими глотками принялся пить прямо из бутылки. Остатки вина вылил на ковер, но тут же вздрогнул, почувствовав, что брызги попали на ботинок.
Когда Татар вышел на улицу Реге, от выпитого на голодный желудок вина у него немного кружилась голова. Он запер не спеша калитку и, как хозяин, еще раз попытался разглядеть скрывшиеся во мраке контуры дома. «Здесь будем жить», — решил управляющий, проверяя замок. И тут вдруг заметил, что неподалеку от него кто-то стоит. Он не видел, не слышал, а только почувствовал это своими взвинченными нервами. «Если доктор, задушу», — подумал Татар, загораясь дикой ненавистью. Бесшумным движением он сунул в карман ключ и, прижавшись к ограде, прислушался. Неизвестный тоже застыл на месте. Теперь уже можно было слышать его прерывистое тяжелое дыхание. Нет, это не доктор.
Ожидание тянулось мучительно долго. Надо было что-то предпринять. Сказать что-нибудь, пошевелиться, пойти вперед.
— Добрый вечер, господин управляющий. Прохлаждаемся?
Татар вздрогнул. Перед ним стоял Паланкаи.
— Красивая вилла, а? Не понадобится?
— Как вы здесь очутились, гауляйтер?
— Так же как и вы, еврейский наймит.
Татар покраснел.
— Еврейский наймит твой дед, а не я.
Паланкаи презрительно захохотал.
— Ну и чувствительны же вы стали, старина. Думаете, я не знаю, что вы здесь делали сегодня вечером? Закапывали золото господина Ремера, а?
— Эмиль, вы с ума сошли.
— Что ж, возможно, я его откопаю. Мне нравится эта вилла. Завтра же приобрету в свое владение.
— Эта вилла, к сожалению, уже не продается.
— Эх-ма! Неужели вы сами претендуете на нее?
— Разумеется. Она мне нужна.
— Давайте посостязаемся, кто сумеет приобрести, того она и будет. Но предупреждаю: вы поступите благоразумнее, если не станете ходить в швейцарский Красный Крест за лондонскими паспортами для Ремера и его супруги.
— Я не позволю…
— А как насчет папаши вашей жены? Почему это вы не записали в общегосударственный мобилизационный лист, что у вашей жены родословная не совсем чистая, а?
— Неправда…
— Господин Татар, не гоняйтесь за двумя зайцами. Если согласитесь, мы с вами вдвоем сумеем кое-что сделать.
— Восхитительно. У вашего нилашистского величества еще молоко на губах не обсохло.
— Напрасно смеетесь. Вам предоставлено право подписывать фирменные документы, зато у меня имеются связи, и, если понадобится, я смогу взять другого управляющего… но мы бы хорошо сработались. Ну?
— Что вам угодно?
— В данный момент горю желанием переехать на Швабскую гору. Здесь приятный воздух, к тому же я подцепил бабенку, за которую дома мне бы влетело от мамаши. Но, если вы для меня устроите другую виллу, я уступлю… Более того, смогу и вам оказать кое-какую протекцию.
Татар задумался.
— Если бы у меня была жена наполовину еврейка и в кошельке десять тысяч пенге от Ремера…
Татар невольно схватился за кошелек.
— Я уверен, что вы получили от старика кучу денег. Или по крайней мере вам их обещали, — продолжал Паланкаи, тогда как Татар терялся в догадках, знает ли обо всем этот щенок или говорит просто наугад.
— Погодите. У меня есть на примете одна вилла. Прекрасное здание, замечательный сад…
— Ну, тогда вы переедете туда, а я устроюсь здесь, — перебил его Паланкаи.
— Нет-нет… Я туда не поеду. Там живет мой знакомый, — почти со страхом произнес Татар.
— Ах, неужто у вас такая чувствительная душа? Кто хозяин?
— Врач, доктор Барта… Как мне помнится, у него в крови гоже есть что-то еврейское… Сегодня после обеда он громко ругал в фуникулере немцев. Многие слышали.
— А кто именно? — спросил Паланкаи.
— Например, вы и я, — ответил Татар.
Паланкаи присвистнул.
— Великолепно. Пошли, прогуляемся немного. Если будем проходить мимо, покажите мою виллу.
— Уже темно.
— Ну, как-нибудь увидим.
Татар осторожно переставлял ноги, будто ступал по яйцам: все боялся, как бы вдруг не зазвенело в кармане золото.
Проводы
Прощание причиняет боль вовсе не в минуту расставания. Тогда еще держишь руку возлюбленного, еще видишь его, слышишь голос, которым он говорит с тобой, еще не вполне можешь себе представить, какая жизнь ожидает тебя без него. Только на завтра, на третий день или на десятый, когда бродишь по улицам и среди тысяч людей не находишь своего любимого, постепенно осознаешь свое положение. Ты напрасно вздрагиваешь при каждом звонке — это пришел не он. В твоем сердце скопляется уйма слов, хочется так много высказать, и освободиться от этого властного желания становится все труднее и труднее. Боже мой, разве можно обо всем написать в зеленой фронтовой открытке, исчерченной вдоль и поперек цензурой?
По ночам Агнеш просыпалась оттого, что громко плакала. Лицо ее, подушка были мокрыми от слез. В забытьи девушка прогоняла от себя страшные кошмары. Но каждую ночь ей снова и снова снилось, будто ее заперли в огромном здании, чем-то похожем на большую школу. На улице ревут сирены, вокруг вой и рокот, грохочут орудия, рвутся бомбы, языки пламени вздымаются к небу, а она в темноте бежит по нескончаемому коридору, совсем одна, силится открыть тяжелые железные двери, зовет на помощь, но никто не спешит на ее зов, никто не пытается вызволить ее. «Пустите!» — громко вскрикивает Агнеш и, охваченная ужасом, вскакивает с постели. Привычным движением руки нажимает кнопку, и комната озаряется приятным светом. Она вытирает вспотевшее лицо и тут же вспоминает Тибора. И, хотя сердце гложет какая-то боль, Агнеш готова опять погрузиться в этот сон, в огонь, грохот орудий, лишь бы не терзаться мучительным сознанием, что больше никогда не увидит любимого.
