Фельдфебель постучал в дверь и, получив разрешение, подтолкнул Миклашевского к входу. Он вошел в просторную, опрятно убранную комнату. В ней находились четверо, старшим среди них был майор. Скользнув по Игорю равнодушным взглядом, он кивнул штабс-фельдфебелю, а сам склонился над картой. Тот подошел к перебежчику и с нескрываемым интересом стал рассматривать его. Этот отличался от других, он не заискивал, не лебезил, и в глазах не было страха. Подтянутый, опрятный вид Миклашевского вызвал удивление у штабс-фельдфебеля. Игорь посчитал, что пришло время брать инициативу на себя, достал из кармана гимнастерки листовку-пропуск с портретом и обращением Блюменталь-Тамарина и подал ему. Но штабс-фельдфебель, даже не посмотрев на нее, начал допрос:
– Фамилия?
– Миклашевский, – бодро доложил Игорь.
– Часть, должность?
– Штрафной батальон, командир отделения.
– Зачем перешел линию фронта?
– Хотел сделать подарок вашему фюреру в день его рождения.
Заявление не произвело впечатления на штабс-фельдфебеля. Он хмыкнул и с сарказмом заметил:
– Ты на два дня опоздал.
– Комиссары, сволочи, помешали.
– А чем они тебе не угодили? – допытывался штабс-фельдфебель.
– Хотели поставить к стенке.
– За что?
– За то, что в рыло дал.
– Куда, куда?
– Челюсть гаду свернул.
– А-а, – оживился штабс-фельдфебель и продолжил допрос: – С какого времени на этом участке фронта?
– С 19 апреля.
– Карту читать умеешь?
– Да.
Штабс-фельдфебель прервал допрос и потребовал:
– Подойди к карте и покажи расположение КП, минометной батареи и опорных пунктов.
Игорь шагнул вперед и склонился над картой. В хитросплетении разноцветных линий, стрелок, россыпи прямоугольников и треугольников надежным ориентиром служила высота, занимаемая штрафной ротой.
«Эх, нашим бы эту карту, вот бы всыпали фрицам!» – подумал он и, придерживаясь легенды, отработанной с Фишером-Абелем, изложил схему обороны штрафного батальона. Майор внимательно следил за движением его руки, и когда она остановилась на позиции минометной батареи, впервые посмотрел в лицо перебежчику. Его взгляд не сулил ничего хорошего.
– Фридрих, тебе не кажется, что этот русский врет? – спросил майор у капитана.
– Похоже так, Курт. По показаниям последнего перебежчика, батарея находится южнее на 350 метров, – подтвердил тот.
Холодок обдал Игорю спину, но он не подал виду, что понял, о чем идет речь. Майор кивнул штабс-фельдфебелю, и тот продолжил допрос:
– Сколько минометов в батарее?
Этого Миклашевский не знал, и ему пришлось выкручиваться:
– Я в батальоне всего три дня, точно не могу сказать.
– А какие? – допытывался штабс-фельдфебель.
– Откуда я могу знать, если в роте меньше трех дней!
Ответы вызывали у майора все большее подозрение, он снова обратился к капитану.
– Фридрих, тебе не кажется, этот русский чего-то недоговаривает?
– Похоже так, – опять согласился капитан и предложил: – Отправь его в абвер, пусть там с ним разбираются.
Операция, на которую было потрачено столько времени и нервов, могла закончиться, так и не начавшись. План Фишера-Абеля по переходу на сторону гитлеровцев сводило на нет дезертирство двух штрафников из соседнего взвода роты. Этого ни он, ни особист батальона, клятвенно заверявший, что всех ненадежных отвел во второй эшелон, не могли предвидеть. Контрразведка, куда майор намеривался отправить Миклашевского, была не тем местом, откуда можно выбраться живым. Игорь бросился спасать себя и положение, выхватил из кармана гимнастерки фотографию, на которой был заснят с Блюменталь-Тамариным, и с жаром заговорил:
– Господа, я не просто сбежал от тирана Сталина! Я решил присоединиться к моему дяде Блюменталь-Тамарину! Он служит великой Германии! Я хочу…
– Хальт! – рыкнул майор.
Напористый русский вызывал в нем все большее раздражение. И здесь свое слово сказала удача. На помощь Миклашевскому пришел штабс-фельдфебель. В прошлом кинооператор, хорошо знавший немецкую и советскую богему, он оживился и принялся перебирать стопку пропагандистских материалов, нашел газету «Новое слово», в ней содержалась статья о Блюменталь-Тамарине, и передал майору. Тот не стал читать, беглым взглядом пробежался по заголовку, фотографии и махнул рукой. На том допрос закончился.
Миклашевского снова отправили в сарай под замок. Ерофеева и Цибуляка в нем уже не было. В обед ему принесли миску баланды, кусок хлеба и полную банку воды, это стало первым обнадеживающим признаком. Вечером его в составе группы перебежчиков и пленных красноармейцев отправили на сборно-пересыльный пункт. В нем он находился четыре дня, и, после того как отлаженная немецкая репрессивная машина провела сортировку «подучетного элемента», был направлен в смоленский фильтрационный лагерь военнопленных.
Жизнь впроголодь и клопы, донимавшие по ночам в затхлом грязном бараке, стали для Миклашевского не самым жестоким испытанием. Он с трудом находил в себе силы, чтобы безучастно наблюдать за тем, что происходило в соседней – особой зоне лагеря. В ней содержались военнопленные красноармейцы. Их существование было настоящим адом. Голод, болезни, нечеловеческий, каторжный труд и изощренное издевательство охраны над несчастными ежедневно уносили десятки жизней. После окончания утреннего построения вереницы телег, заваленные трупами, выезжали за ворота этой фабрики смерти и, вызывая ужас у жителей города, направлялись в сторону мясокомбината. Там, на месте бывших скотомогильников администрация лагеря устроила кладбище.
Самым настоящим кошмаром для Миклашевского становились дни, когда он получал назначение в охранную команду. С десятком других перебежчиков и уголовников, вооружившись черенками от лопат, палками, они под надзором конвоя сопровождали военнопленных к местам работ. После таких «выходов на работы» им овладевало жгучее желание положить конец этой добровольной пытке – наброситься на вооруженный караул, расстрелять мучителей и бежать в лес к партизанам.
К концу подходил май, а в жизни Миклашевского мало что менялось. Блюменталь-Тамарин палец о палец не ударил, чтобы вытащить племянника из лагеря и приблизить к себе. Он отделывался отписками, в очередном письме пел старую песню: «…Игорь, я рад твоему благополучному уходу из того ужасного строя. В Великой Германии, я надеюсь, ты займешь достойное место», – и предлагал посвятить себя Русской освободительной армии генерала Власова, чтобы служить новой России.
Сытый по горло его советами, Миклашевский решил сам вырваться за колючую проволоку лагеря. В плане мероприятий по делу «Ринг» подполковник Маклярский и майор Зеленский предусмотрели и такой вариант его выхода на свободу, как поступление на службу в РОА. Вскоре подвернулся подходящий случай, в лагерь приехали эмиссары предателя Власова – Жиленков и Зыков. Они агитировали военнопленных вступать в ряды «освободителей новой России».
Выслушав их, Миклашевский 8 июня 1943 года подал рапорт на имя начальника лагеря с просьбой о зачислении в РОА. Тот не стал разводить бумажную канитель, партизаны стали настоящим проклятием для оккупационной власти, и подписал рапорт. Впервые за полтора месяца, 15 июня, Миклашевский самостоятельно вышел за колючую проволоку и прибыл в распоряжение командира 437-й батальона РОА майора Беккера.
Ввод в строй для Игоря и еще двух десятков, в основном спасавшихся от голода и издевательств лагерной охраны, «освободителей России от жидов и большевиков», свелся к тому, что они недружным хором повторили слова власовской присяги: «…Я, как верный сын моей Родины, вступая добровольно в ряды бойцов Вооруженных сил народов России, перед лицом соотечественников присягаю – для блага моего народа под главным командованием генерала Власова бороться против большевизма до последней капли крови».
После принятия присяги последовала проверка защитников «нового порядка», их бросили на прочес местности в Касплянском районе на Смоленщине. Накануне на участке дороги Каспля – Смоленск в засаду партизан угодила машина местной комендатуры. На их поиски начальник окружной полиции Дмитрий Космович направил подчиненные ему моторизованный эскадрон OD (Ordnungsdienst) и батальон общественной безопасности. Этих сил карателям не хватило, и тогда на помощь пришел майор Беккер. Он выделил в распоряжение Космовича одну роту и комендантский взвод в полном составе. После недели блуждания по лесам, потеряв двоих убитыми, четверых ранеными и шестерых без вести пропавшими власовцы возвратились в Смоленск в расположение 437-го батальона.
Беккер остался доволен результатами операции. Его мало интересовали потери партизан, больше волновали собственные, и здесь убитые и раненые в счет не шли. Вышестоящее командование заботила другая лукавая цифра – количество без вести пропавших. Шесть человек – это был далеко не худший показатель, в предыдущей операции из лесу не возвратились восемнадцать во главе с командиром взвода. Беккер находился в хорошем настроении и потому не скупился на поощрения, отпустил в увольнение почти половину роты. Миклашевский оказался в числе наиболее отличившихся. Он вынес на себе из боя раненого командира роты. На торжественном построении батальона Беккер не жалел громких слов в его адрес, в заключение своей речи назначил на должность заместителя командира взвода и в качестве вознаграждения выдал 200 марок.
