Он писал по–норвежски.
— Ви не знайт норвежски язык? Я здесь писаль один французски… — как это сказать? — афоризм: люди уходит с один море на другой, но… ему? Нет! Его? Да? Но его… я не знайт, как сказать…
— Люди меняют моря, но настроения остаются прежними? — сказал я, вспомнив известную французскую поговорку.
— Да! Нес! Так и я хотел говорил. Я сун… Как это будет русски?
— Скоро.
— Я скоро будет ехайт Норвегия. Русски нет нужно больчо инструктор. Кирибей будет капитан–гарпунер. О! Кирибей будет очень карош капитан–гарпунер. Тшубенко тоже. Я буду имейт память России Кирибей, Тшубенко, ви. Ви берет мой презент? Это мой первый блювал, который Олаф Кнудсен убиль…
Я пожал ему руку.
— Вы пойдет «Аян»? — спросил Кнудсен.
— Да! Да! Вот отнесу ваш презент и пойду.
— Я ждет, — сказал он и принялся убирать со стола. Он не любил беспорядка ни в чем.
Наш китобоец стоял от «Аяна» метрах в трехстах. Мы сели в ялик.
Бухта была спокойна и гладка, как оконное стекло. Черный цвет воды свидетельствовал о большой глубине. День разгорался постепенно. Солнце еще не успело облить теплом всю бухту, и под берегом лежали большие черные тени. За кормой «Аяна» на концах болтались, словно огромные бурдюки, убитые нами вчера два кашалота. Третий был уже на палубе, где разделочная бригада во главе с инженером–технологом только что закончившая разделку большого сельдяного кита–финвала, приведенного ночью «Вихрем», готовилась приступить к нашему кашалоту. Голова его, огромная и неуклюжая, была подтянута к кромке горловины. На рыле уже был сделан вырез, то есть снят слой сала размером с добрую свиную тушу. Через этот вырез, по мере постепенного его углубления, из головы кашалота, как через пробитую летку мартена, потечет белый, чистейший, высшего сорта спермацет. Этого жира в голове кашалота до двух тонн. Спермацет стекает медленно, застывая в сосульки, как оплывающая свеча.
Кнудсен подошел к кашалоту, несколько минут смотрел молча, потом сказал по–английски, очевидно не надеясь на свою русскую речь:
— О, он настоящий герой!
Это был тот самый кашалот, в которого норвежец вбил пять гарпунов.
Закончив осмотр кита, Кнудсен похлопал свою тяжелую добычу по животу, пригласил и меня сделать то же самое, затем протянул руку.
— Ви, я, — начал он, — есть дружба такой… как сказать русски?.. — репкий!
— Крепкая, — сказал я.
— Иес! Репкая, как эта кит! Карош?
— Хорошо!
— Велл! — заключил он.
Раздельщики с нетерпением ждали, когда мы отойдем от туши кашалота. Как только мы отошли, они, ловко орудуя фленшерными ножами, начали свежевать огромную и неуклюжую тушу спермуэла.
18Целый день «Тайфун» то клевал носом, то черпал бортами. Порывистый, колючий ветер дул в лицо, заходил сбоку, иногда утихал на время и вдруг ожесточенно рвал хлопья пены с загривков волн. Скучно и нудно было в море: за целый день, кроме чаек, не встретилось ни одного живого существа; серые, словно подернутые копотью, облака клубились над водой.
Капитан Кирибеев не покидал мостика. Закусив трубку, насупив брови, он стоял третью вахту. Радио сообщило, что китобойцы «Гарпун» и «Вихрь» вернулись к «Аяну», в бухту Моржовую. Но не в характере капитана Кирибеева возвращаться без добычи. «Тайфун» продолжал поиск китов, и китобои с достойным мужеством стояли вахты, — они хорошо знали своего капитана.
Боцман Чубенко почти бессменно сидел в бочке, зорко всматриваясь в океан. Олаф Кнудсен, опершись на леера переходного мостика, покуривал трубку. Лицо гарпунера было задумчиво и строго. Матросы занимались судовыми работами, которых на корабле всегда много. Кок Остренко, чертыхаясь, гремел посудой. Качка мешала ему готовить пищу: то что–нибудь прольется и зашипит на плите, то что–нибудь подгорит. Радист переговаривался с «Аяном». Словом, все были чем–то заняты, только один я ходил без дела. Это угнетало.
Я попытался вести записи, но китобоец так качало, что писать было невозможно: то я сам опрокидывался на стол, то он на меня, то мне казалось, что я стал тяжелым, как тюк со свинцом, то вдруг отрывался от палубы, как сосулька от крыши. Я улегся на койку и пробовал читать, но и это не удавалось мне: при сильной бортовой качке то голова, то ноги взлетали к потолку. Пришлось выйти на палубу «накапливать мореходный опыт», или, как говорил Вериго—Катковский, «оморячиваться».
Но что толку от такого «оморячивания»?.. Я жалел, что не остался на «Аяне». Сколько бы я узнал полезного при разделке китовых туш! Остаться нужно было еще и потому, что мне показалось, будто капитан Кирибеев не очень–то хотел, чтобы я шел на «Тайфуне» в этот поход. Да и Кнудсен после провозглашения «репкой» дружбы смотрит на меня так, как будто видит в первый раз.
Что–то произошло на китобойце! Но что?.. Очевидно, штурман Небылицын знает: вчера он был необычайно учтив. Что же все–таки произошло за такое короткое время? Кто скажет? Может быть, механик Порядин? Нет! Механик ничего не знает. Он держится обособленно, и его дружба со штурманом оказалась краткой…
Пока я искал ответа, на палубе появился штурман. Он только что встал. Его красивые глаза слегка припухли от долгого сна.
— Здравствуйте, профессор! — прокартавил он.
Я кивнул ему в ответ.
— А я видел сон, — сказал штурман, — будто вы ушли от нас на «Аян».
— Вещий сон, — сказал я.
— Как? Вы в самом деле хотите уйти? Жаль… Будь я на месте капитана, я бы не отпустил вас! — С видом осужденного на казнь штурман полез на мостик сменять капитана.
Через минуту с мостика загремел бас Кирибеева:
— Полный вперед! Что?! Пар сел?.. Об этом надо было раньше думать! Одна машина, а десять механиков не могут уследить за ней… Самый полный! Я, кажется, ясно сказал!
Кирибеев сменил курс, рассчитывая на более счастливый поиск в другом районе.
Заметив Небылицына, он нахмурился и, не глядя на штурмана, раздраженно проговорил:
— Займитесь приборкой! На судне черт знает что творится! Когда понадобитесь, я вас позову.
Небылицын спустился на палубу.
— Слыхали?! — обратился он ко мне. — Хам!.. Ну, ничего, придет и мое время…
Он угрожающе посмотрел на мостик. Лицо его дергалось. Мне стало жалко его. Службу свою он несет исправно. За что Кирибеев ненавидит его?
Но тут же подумал: «Зачем я вникаю в эти дела? Для чего я прибыл на флотилию? Чтобы разбираться в сложных отношениях между капитаном Кирибеевым и штурманом Небылицыным? Или устанавливать какие–то отношения с Кнудсеном? Нет, я должен стоять ото всего этого в стороне: моя любовь, моя привязанность — госпожа Наука!»
Между тем, пока я рассуждал так, капитан Кирибеев все же уступил место на мостике штурману Небылицыну, а Олаф Кнудсен покинул переходной мостик. Я видел, как он зашел к Кирибееву и, выйдя от него, как- то странно посмотрел на меня, словно хотел спросить: «Вы еще здесь, молодой человек?» Я не придал тогда этому значения, потому что в тот день все китобои из–за неудачного поиска были хмуры, нелюдимы и словно избегали друг друга. Лишь немного позже я догадался, что за всем этим скрывались особые причины.
Я прибыл на флотилию с большим запасом юношеской восторженности.
С замиранием сердца смотрел я на море, на сопки Камчатки, на птиц и морских зверей и больше всего — на людей отважного промысла. Я был счастлив оттого, что Кирибеев посвятил меня в свою тайну, что ко мне хорошо отнеслись Жилин, Чубенко и такой искусный гарпунер, как Олаф Кнудсен. Я был рад, что меня почти все любят, доверяют мне и охотно помогают. Но оказалось, что все было значительно сложнее, чем представлялось.
Как только Кнудсен вернулся на свое место, иллюминатор капитанской каюты с шумом раскрылся, и в нем показалось свежевыбритое лицо Кирибеева с неизменной трубкой в зубах.
— Вахтенный! — крикнул зычным голосом капитан.
Гулко и часто стуча сапогами, вахтенный пулей слетел с мостика и очутился перед иллюминатором капитанской каюты.
— Позвать ко мне нашего ученого! — сказал Кирибеев.
— Есть! — отчеканил матрос и, заметив, что я стою тут же, с недоуменным выражением в глазах передал мне приглашение капитана.
Кирибеев встретил меня стоя.
— Садитесь, профессор.
Я сел. Капитан Кирибеев молчал, сосредоточенно попыхивая трубкой. Молчание становилось тягостным.
— Мне очень неприятно, — наконец начал он, — но я должен буду просить вас, дорогой профессор, как только мы вернемся к китобазе, перейти на «Аян» или на другой китобоец. Ко мне заходил Кнудсен, он говорил, что почти день мы находимся в водах, где должна быть верная добыча, а нам даже поганый кит Минке хвоста не кажет… Он объясняет неудачу поиска тем, что на борту китобойца находится пассажир, то есть вы, профессор!
— Опять Кнудсен? Но мы только вчера пили с ним за дружбу… Ничего не понимаю!
— Эх, профессор, хороший вы малый, да многого еще не знаете!
— Ладно, — сказал я, признавая всю справедливость его слов, — но нельзя же мне из–за суеверия иностранца уходить в самом начале работы!
