— Ладно, — сказал я, признавая всю справедливость его слов, — но нельзя же мне из–за суеверия иностранца уходить в самом начале работы!
Капитан Кирибеев посмотрел на меня и смутился.
— Да, дорогой профессор, — с сожалением ответил он, — пока у нас нет своих гарпунеров, таких же, как этот иностранец, приходится со многим мириться. Вот когда боцман Чубенко, я, ну там еще кто–нибудь научимся бить китов так же, как Кнудсен, тогда эти суеверные иностранцы отправятся в свой Тёнсберг… Поймите, профессор, — продолжал он, — Норвегия издавна славится гарпунерами, как Швейцария — часовщиками, а Англия — дипломатами… Норвежские китобои плавают шеф–гарпунерами в Японии, Англии, Южной Америке, Голландии, Германии, Дании, Швеции и многих других странах. Плавают, как сами видите, и у нас. Пока не мы, а они лучшие китобои в мире. Их, чертей, носит по всему свету… Это они охотятся на китов во всех морях и океанах — от Ревилья Хигедо до моря Росса и от архипелага Самоа до мыса Барроу. Понятно?.. Придется уступить, профессор, как мне ни жаль отпускать вас. Но ничего, сезон только начался… Как только промысел наладится, я непременно перетащу вас к себе.
Я понял, что возражать бесполезно. Я верил в искренность слов Кирибеева и понимал, что он не из тех людей, кто легко идет на уступки; тут он действительно был бессилен: во время промысла хозяин на корабле — гарпунер.
Я поблагодарил капитана за гостеприимство и отправился в свою каюту укладывать вещи. Я долго не мог успокоиться. «Вот тебе и дружба! Вот тебе и «репкий»! — думал я с ненавистью об упрямом гарпунере.
Когда на душе немного откипело, я попытался обсудить все спокойно, но не мог — слишком глубокой казалась мне обида.
«Что ж, — думал я, — вот и первый урок жизни, Василий Воронцов. Ты еще не успел ничего сделать — ни хорошего, ни плохого, а тебя уже гонят…» Но тут же подумал: «А что, собственно, случилось? На «Аяне» я все равно должен быть. Мне необходимо заняться анатомическим исследованием китов, — каждый убитый кит доставляется туда. А спустя некоторое время перейду на «Вихрь» или «Гарпун» и буду делать то, что мне не хотят позволить здесь». Эти мысли как будто успокоили, но какой–то червячок сомнения все же точил самолюбие: тебя вот, мол, попросили перейти на китоматку, а профессора Вериго—Катковского не осмелились бы.
Да, его, конечно, не попросили бы… А почему? Может быть, я неправильно представляю себе свои задачи? Может быть, с первых же шагов становлюсь похожим на крузенштерновский сундук? Ведь я еще не готов к самостоятельной научной деятельности. Много ли я знаю? Книги — чужой опыт. Нужно приобретать свой, чтобы не изобретать велосипеда. Мне надо кропотливо собирать материал, а для этого — ближе стоять к конкретным задачам промысла. А как? Может быть, я смешон, когда выбегаю на палубу с фотоаппаратом и сумкой, где у меня тщательно уложены пинцеты, термометр, стеатометр и лупа? Может быть, нужно действовать проще? Но тут же другая мысль теснит первую: а может быть, Кнудсен и ни при чем? Он суеверен — это правильно, я сам видел на его шее ладанку, выпиленную из зуба старого кашалота. Он носит ее на счастье. А сегодня, например, прежде чем выйти к пушке, Кнудсен в кают–компании, подкрепившись рюмочкой коньяку, три раза подбрасывал монету, чтобы узнать, каков будет день — удачный или нет.
Может быть, капитан Кирибеев сам придумал эго? Но для чего? Не далее как вчера, после того как «Тайфун» отошел от «Аяна», от сетовал на плохую помощь науки китобойному промыслу. Он говорил, что многие ученые «шаманят» где–то за тридевять земель, а на промысле их нет.
— Стоят на приколе, как старые баржи, отплававшие свой век. Вот вытащить бы сюда «мужей науки», пусть поишачили бы! Разве нельзя организовать на полуострове Шипунском, на Кроноцком, на Камчатском, на Озерном, на острове Карагинском… ну, словом, на камчатском и корякском берегах, на Чукотке станции промыслового наблюдения?
Работаем мы, как старатели: нападем на «жилу», выберем — и давай дальше. А хозяйство–то у нас плановое — третья пятилетка идет. А мы что делаем? В Беринговом море, профессор, около трехсот видов промысловых рыб и зверя. Здесь: миллиардные стада сельдевых и лососевых. У нас самые богатые в мире крабовые банки. Вы знаете, — продолжал он, — что у западных берегов Камчатки за полчаса траления можно взять — понимаете, взять! — около трехсот пудов камбалы? А что такое камбала? Курица! Триста пудов камбалы — это пять тысяч кур. Пять тысяч кур за полчаса! Не поили, не кормили, не растили — все сделала природа, да еще отдала: «Нате, вирайте прямо на стол!» А вы думаете, так и берется камбала каждые полчаса? Не–ет! Много мы сделали за эти дни, а? Ничего. То есть нуль. А если бы тут все поставить по–научному?
Скажем, сообщает станция из залива Корфа или из Усть—Апуки, ну, в общем, из любого пункта: «Замечено стадо финвалов. Идут генеральным курсом… В стаде пятьдесят голов». Из Майна Пыльгина или Анадыря доносят: «Замечены синие киты» или там горбачи… Понимаете, профессор, как здорово было бы?.. Вот о чем я мечтаю. Наука должна быть рядом с нами! А то что же получается? Уважаемые ученые пишут книги по разным далеким от практического дела вопросам. Спорят друг с другом, раздевают друг друга догола, хлещутся цитатами, как вениками. А что толку?.. Нам нужны, профессор, книги о природе здешнего климата, о гидрологии Берингова, Охотского и Чукотского морей, о путях миграции китовых стад, о китовой пище и так далее. Нужно больше опыта. Ведь наука без опыта — что птица без крыльев.
Вот как примерно говорил Кирибеев… Так почему же он гонит меня? Как же тогда понимать, что «наука должна быть рядом с нами»? Я долго искал объяснения всему, пытался проанализировать свое поведение на «Тайфуне», начиная со знакомства со штурманом Небылицыным, капитаном Кирибеевым, старшим механиком Порядиным и с другими членами экипажа.
Вероятно, Кирибеев раскаивается, что раскрыл перед «юнцом» свою душу. А Кнудсен — это лишь отговорка.
Итак, что же правильно? Где решение вопроса?.. Китобоец — маленький корабль: тридцать четыре метра в длину и не более восьми в ширину. Посмотреть на него с борта океанского корабля — так… букашка. Но на этой букашке машина почти в девятьсот лошадиных сил, пушка и свыше двадцати человек экипажа. Конечно, не машина и не пушка его главная сила, а люди: матросы, кочегары, машинисты, механики, штурманы… Не каждый в отдельности, а все вместе. Когда их действия согласованы — китобоец двигается вперед, пушка стреляет, к борту швартуются туши китов. Если же их действия не согласованы — китобоец становится просто железной коробкой.
Удастся ли капитану Кирибееву согласовать действия своих людей, или он, начав с меня, возьмется за штурмана Небылицына, потом за механика Порядина, а там и за Кнудсена?..
Китобоец — маленький корабль, но двадцать два человека его экипажа — это двадцать два характера! Сумеет ли капитан Кирибеев подчинить их единому порыву? Что он задумал? Будет ли он хозяином корабля или все пойдет здесь так же, как и на других китобойцах, где командуют гарпунеры? Может быть, действительно все исходит от Кнудсена?
19Я слышал все: и крик Чубенко «фонтаны на горизонте», и топот ног, и слова команды, и выстрел гарпунной пушки, и радостные возгласы, и то замирающую, то нарастающую вибрацию корпуса, когда «Тайфун» менял ход, но на палубу не вышел. По голосам я понял, что китобоец загарпунил двух китов, по ровному ходу судна — что мы идем к «Аяну», а по уменьшившейся качке — что на море стало тише.
Я пробовал читать, но прочитанное не укладывалось в голове. Мозг все время точила одна мысль: почему капитан Кирибеев решил от меня избавиться? Эх! Если бы сделать какое–нибудь необычайное открытие, чтобы все поразились и… прониклись ко мне уважением, чтобы в Москве заговорили! Но какое же открытие я должен сделать?
Ньютон от наблюдения падающего яблока пришел к мысли о законе всемирного тяготения. Непромокаемые штаны и козырек от фуражки матроса с «Жанетты», прибитые к берегам Гренландии из Восточно—Сибирского моря, где погибла шхуна де Лонга, навели Фритьофа Нансена на мысль о дрейфе льдов через Северный полюс… Где же мне найти свое «яблоко»?..
Я так погрузился в мечты, что не сразу понял, что в дверь стучат. Когда стук повторился, я сказал «да, да» и вскочил с койки.
Дверь открылась, и в раме ее, заслонив почти все пространство, появился Кирибеев. Вид у него был усталый, но спокойный и, пожалуй, даже добродушный. Избегая моего взгляда, он пробасил:
— Можете оставаться, профессор… — и быстро захлопнул дверь.
Появление капитана Кирибеева было так неожиданно, а его предложение после нашего разговора выглядело настолько странным, что я растерялся и ничего ему не ответил.
«В чем же тут дело? — недоумевал я. — Что произошло за эти несколько часов на корабле?» Я решил не ломать себе голову над решением этой загадки. «Перейду на «Аян».
