А у Сашки Калеуша не только новенький мотоцикл и красивая мама, но и огромная квартира из целых четырёх комнат. Наверное, поэтому он такой весёлый мажор. Хорошо быть мажорным, когда у тебя огромная квартира с целой своей комнатой, новенький мотоцикл, который тебе папа и мама подарили, и тебе не надо делать курсовые для других и возить негров ночью по Пушкинской. Я, разумеется, маме и папе вечером рассказала, что мы заходили пожрать (то есть – поесть) к Сашке Калеушу. И рассказала, какая у него красивая, огромная, четырёхкомнатная квартира на Пролетарском бульваре и какое у его мамы красивое джинсовое платье в заклёпках, змейках и с пояском. И что она прямо в нём по дому ходит. Прямо в нём и ещё в таких колотушках, в каких тёти-спекулянтки ходят, а у нас с мамой таких нет. И ещё сдуру ляпнула, что у мамы Сашки Калеуша котлеты вкуснее, чем у нас. Это я сгоряча, да. От восторга. Потому что на котлетах этих мою маму прорвало, и она стала кричать папе про «живут же люди!». Вот из их последующей беседы на повышенных тонах я и узнала, что у Сашки Калеуша мама – начальница женской зоны и вообще полковник. И папа у него тоже полковник. И всё у них в шоколаде, не то что у некоторых. «Некоторые» – это, как я поняла, мы. Мы все вместе взятые – папа, мама, старший брат и я, – мы и есть те самые «некоторые», у которых нищета и жопа голая, и мы ничего для детей сделать не можем. Эти «мы», вероятно, уже не все мы, а только мама с папой, потому что я и мой старший брат и есть те самые дети, для которых они ничего сделать не могут. Мне, честно говоря, особо ничего и не надо. Ну а что у мамы Сашки Калеуша котлеты вкуснее, так сколько раз уже маме даже моя тётя, её родная сестра, говорила, что побольше хлеба надо класть! И котлет больше выйдет, экономия – тётин аргумент, и вкуснее – это уже мой (аргумент – это важный довод про что-то в чью-то пользу, например, про хлеб в котлетах для меня).
На самом деле все мы – в виде моей семьи – живём очень мирно и очень хорошо. Любим друг друга и радуемся друг другу, и взрослым большую часть времени нет до нас никакого дела, потому что мой брат уже и сам взрослый, а я, когда нет школы, большую часть времени провожу у бабушки и дедушки, и значит, с братом и его компанией – тоже. И всё время там в кого-то влюбляюсь, в кого-то развлюбляюсь. Ну а с Сашкой Калеушем брат дружит уже три года, и Сашка Калеуш уже все три года мне сильно нравится, несмотря на остальные влюблённости-развлюблённости. И тут вот, здрасьте, – общипанная курица Диночка. Любовь всей жизни, тряпки ей модные покупает на мамины деньги (потому что у его мамы есть деньги), и вообще, жениться засобирался. Только дураки женятся в девятнадцать лет. Вот, значит, их теперь два таких дурака. Сашка Калеуш со своей Диночкой. И мой старший брат со своей девицей. Мой папа на моей маме женился, когда ему было аж целых двадцать семь. А маме – двадцать два. Это уже нормально. Это уже взрослые люди. А Сашке Калеушу и моему брату по девятнадцать. Диночке – вообще восемнадцать. Девице моего брата двадцать один (скоро двадцать два будет) – и она для моего брата старая. Дедушка сказал, что это им всем моча в голову ударила. Очень даже может быть. Дедушка – он умный. Наверное, знает, как оно, когда моча в голову ударяет. Я лично не знаю. Мне моча никогда в голову не ударяла. Я избегаю таких ситуаций, когда моча может в голову ударить. Я очень осторожная. И хитрая. Тот же дедушка говорит, что я – Макиавелли. Это он, пожалуй, слишком. Потому что Макиавелли – мужчина, кардинал и вообще давно умер. А я – девочка, школьница и живее всех живых. Всех девочек Сашки Калеуша переживала и эту Диночку переживу. Всё равно моя мама сказала, что мама Сашки Калеуша не разрешит ему на этой Диночке жениться. Иногда – и очень даже часто! – моя мама знает, что говорит!
У Сашки Калеуша, между прочим, это слово – «фемина» – до Диночки было если не ругательным, то, как минимум, издевательным. Издевательским, правильнее будет сказать. Таким, с подковыркой. Ироничным то есть. А как с ней познакомился, так всё! Никаких фемин. Ни в виде слов, ни в виде, собственно, других девиц.
А уж как он её за ручки держит – это умора просто! Диночка эта, если ей что-то самое безобидное сказать, – сразу краснеет, как бурый помидор. Я когда узнала, что она из педина, сказала ей дедушкину поговорочку про «нет стыда – иди в медин, нет ума – иди в педин! Если нет ни тех, ни тех – поступайте в политех!». Так и что? Парни и девицы из политеха все заржали. А Диночка покраснела и глазки опустила и оттуда, из-под опущенных глазок, прошептала: «Я школу с золотой медалью окончила». А девица моего брата фыркнула: «Когда это золотая медаль признаком большого ума считаться стала?!» В общем, не только ни кожи ни рожи, ни сиськи ни письки, но ещё и чувства юмора у этой Диночки никакого не обнаружилось. Все её шпыняли и подкалывали (когда Сашка не слышал и не видел, разумеется), а у неё даже ума – да-да, таки ума! – не хватало ему всё это рассказать. При нём-то, понятно, все делали вид, что Диночка не общипанная курица, а тоже человек.
Она даже плавать не умела, как выяснилось на первом же совместном пляже! Где вы видели восемнадцатилетнего человека, не умеющего плавать?! Все плавали до волнореза, прыгали с пирса и играли в пляжный волейбол, а общипанная Диночка сидела на подстилке, и только Сашка иногда к ней подходил, чтобы за ручку подержаться. Целоваться она стеснялась. Или не умела, не знаю. Я и сама не умею, ну так мне всего девять лет. И до восемнадцати целая жизнь – успею ещё научиться.
Когда я поняла, что Сашка Калеуш безумно в эту Диночку влюблён, я решила с ней подружиться. Во-первых, чтобы понять, чего такого в этой Диночке есть, чтобы такой мажорный парень, красивый, с собственным мотоциклом, с мамой и папой полковниками и с четырёхкомнатной квартирой на Пролетарском бульваре – в неё влюбился. (Главнее, конечно же, было, что он красивый и мажорный, но моя мама, судя по взрослым разговорам, и всё остальное считала крайне важным.) А во-вторых, чтобы всё про них с Сашкой Калеушем знать. Я умею строить такие оленячьи глазки и так умею подкатиться к людям, что мой дедушка иногда говорит мне: «Так! Ты же знаешь, со мной это не работает!» – и ровно через пять минут, несмотря на такие его заявления, это работает. А Диночка не знает меня так хорошо, как знает меня мой дедушка. И значит, с Диночкой это должно сработать быстрее, чем за пять минут!
И с Диночкой это сработало! Мне даже особо иезуитствовать (привет, дедушка!) не пришлось. Я просто пошла за мороженым, пока все скакали по пляжу, как безумные, и купила мороженое не только себе, но и одиноко торчащей на подстилке Диночке. И, состроив оленячьи глазки, подкатилась с этим мороженым к ней:
– Хочешь мороженого? Я вот специально для тебя купила! Сашка мне сказал, что ты любишь пломбир в шоколаде!
Я понятия не имела, какое мороженое она любит, и, понятное дело, ничего об этом у Сашки Калеуша не спрашивала, но покажите мне хоть одну дурочку, которая не любит пломбир в шоколаде? К тому же, когда прежде Сашка орал, идя к лотку: «Кому какого мороженого?!» – дурочка-Диночка всегда шептала: «Мне пломбир в шоколаде, если можно…» А он всем покупал молочное, потому что сам любит молочное. И она ела то молочное мороженое как миленькая, и Сашке Калеушу погромче о том, что она любит пломбир в шоколаде, и не заикалась! Я себе представляю, что бы было, если бы мой брат купил своей девице не фруктовое, которое она может жрать (ну, то есть – есть) тоннами, а какое-то другое. Ух, это был бы шторм в десять баллов в той огромной луже! Ну а я Диночкин шёпот про пломбир в шоколаде слышала всегда. Ну так и чего ж, нельзя? Можно, пожалуйста! Мне для важного дела двадцати восьми копеек не жалко. Ешь на здоровье, чтоб тебя ангина схватила за горло!
– Ой, я и правда очень люблю пломбир в шоколаде! – она обрадовалась, как маленькая. Как будто я ей не какое-то вшивое мороженое купила, а мечту всей Диночкиной жизни осуществила. Как будто у неё двадцати восьми копеек нет, чтобы пойти и купить себе этот дурацкий пломбир в шоколаде. У неё стипендия повышенная, пятьдесят пять рублей, между прочим. Целая куча денег! Она себе этот пломбир в шоколаде каждый день может покупать, но покорно жрёт (ну, то есть – ест) то молочное, что ей Сашка Калеуш покупает. А если бы он говно сушёное любил, она бы и говно сушёное покорно ела? (Про говно сушёное – это моя тётя однажды бабушке кричала, когда бабушка снова приготовила плов, который уже всем надоел, но дедушка плов любит и может есть один только плов всегда. Дедушки дома ещё не было, а тётя моя уже с работы пришла очень расстроенная из-за какой-то обэхээсэс, которая ей регулярно мешает приносить домой шоколад, коньяк и какао-масло, а тут опять плов. Ну она и кричала бабушке про говно сушёное, пока дедушки не было. А когда дедушка пришёл – покорно ела плов как миленькая, да ещё и нахваливала, и смотрела на бабушку виноватыми глазами, хотя бабушка на тётю за крики и нехорошие слова не только не сердилась, но ещё и тётин любимый пирог с клубникой испекла, хотя я бы на бабушкином месте тут же бы дедушке про то сушёное говно рассказала. Но раз бабушка на своём месте молчит – то и не моё дело.)
