— Была деревня, — повторил он, оглядывая тоскливыми глазами полузанесённое снегом пепелище… — Была деревня.
Он кивнул головой каким-то своим, тяжёлым, гнетущим мыслям, от которых, видимо, ни на минуту не мог отделаться, и стал рассказывать глухо и медленно, как бы продолжая думать, но уже вслух.
— На прошлой неделе набежали злодеи эти в рыжих-то шубах — американы, а то англичаны — не разобрать. С има и белогады привалили. У тех, главным бесом поручик Никитин с села Емецкого, самое кулацкое отродье. Вот они как вошли, так враз самоуправничать-то и начали. Кричат в голос: подводы давали красным? Ну. Решенье выносили помогать им? Ну. Вот мы сейчас решенье вам на заднем месте пропишем. Давайте-ка ваших большевиков сюды. Стали они большевиков дознаваться. Дознались, что сын Родивона Дятлова в Красной Армии на службе. Ну с них того довольно. Они к Родивону в избу пришли, выволокли его на снег, да тут же на снегу в шомпола. Исполосовали старого. Тот обеспамятел. Тогда они его водой облили — на морозе-то. Он очухался. Они опять к нему. Поручик кричит: «Ага, красная зараза. Комиссарам продался!» Родивон поглядел на него. Видит, смерть пришла. Захотел перед смертью правде послужить. «Это, — говорит, — вы, белые гады, продаёте русскую землю американам да англичанам за бишки-галеты, да за рыжие ваши шубы». Не успел он им всего обсказать, они его сапожищами коваными затоптали. Он опять обеспамятел. Они говорят: «Слабоват старый хрен, надо его водицей отходить. А то давайте в реке остудим, больно он горячий». Поволокли они его к реке. Приволокли к проруби, раздели донага, верёвкой руки связали, а другой конец верёвки под лёд жердиной провели и в соседней проруби конец вытянули. После того они Родивона штыками в спину и толконули в прорубь. А те у другой проруби за верёвку дёрг, протащили его под лёд до другой проруби, да и вытянули снова на воздух. Он стоит, сдышать не может, синий, качается. Американы да англичаны на берегу стоят, регочут нелюдски, кричат: «Карашо». А белые им в угоду Родивона опять толконули в прорубь и под лёд и опять в другую прорубь вытянули. Потом ещё два раза этак же. Он совсем душой зашёлся. Они его опять штыками, чтобы значит в память пришёл. Потом говорят: «Твори молитву, кайся в грехах, сейчас кончать будем». Он какие есть силы собрал и говорит: «Грех у меня единый, самый великий перед народом — вас, проклятых, в жизни нашей плодиться допускал, не боролся с вашей тёмной силой, не удушил на кореню. Будьте же вы прокляты, анафемы, во веки веков и с вашими хозяевами заморскими, которым вы заместо псов служите. Не будет под вами земля русская никогда, ни под ними то же самое». Они тут искололи его штыками ровно решето и бросили в прорубь. Потом ещё четверых так же, у которых родичи в Красной Армии. А после деревню подожгли и всех за околицу прогнали ружьями. Бабы воют — мороз ведь на дворе, куда, мол, мы со скотиной, с робятами малыми. Они оружьем тычут. Ихний офицер губы кривит: «Русский Маруська в снегу карош». Белогады им вторят: «Валите, валите. Мы ваше осиное гнездо дотла спалим и с землёй сравняем. И назад идти не думайте и селиться на этом месте не могите. Кто супротивничать будет, того враз постреляем».
Дед оборвал рассказ, потом сказал, опустив голову:
— А деревня Светлые Ручьи звалась, милок, Светлые Ручьи.
Старик всё повторял: «Светлые Ручьи, Светлые Ручьи» и, казалось, не мог остановиться. Губы его дрожали, слезы давно бежали по изрезанному морщинами, бурому лицу и падали на длинную спутанную бороду. Он не унимал слез и не вытирал их. Они бежали и бежали вниз двумя тоненькими прозрачными ручейками, и Глебке вдруг подумалось, что вот они светлые ручьи, и странным показалось название деревни.
— Деда, — сказал он негромко. — А как же ты назад пришёл в деревню? Они же придут опять рыжие-то шубы и стрелять опять будут. Они ж не велели.
— Не велели, — усмехнулся старик. — Кто ж мне заказать может на той земле селиться, на которой и деды мои и их деды испокон веку сидели.
Он выпрямился, снял порыжевшую старую рукавицу с правой руки, вытер мокрое от слез лицо, снова надел рукавицы и взялся за топор.
— Вот срублю новую избу, вместо порушенной. И другие, дай срок, воротятся.
Старик сильно ударил топором по затёсу. Потом скомандовал Глебке:
— А ну, взялись, малый! Положим, благословясь, первое брёвнышко.
Глебка снял лыжи и помог уложить бревно на расчищенный подстенок. Его прошиб пот. Он вдруг почувствовал страшную усталость и без сил опустился на только что положенное бревно.
Старик покачал головой.
— Видать, издалече идёшь. Притомился да и оголодал, верно. И мне-то невдомёк старому. Ах ты, господи. Ты вот что, ты пойди, давай, вот этой тропкой вниз под угор, она тебя к подполу приведёт под избой горелой. Там картошки чугунок найдёшь. Потолкуй с ним с глазу на глаз и вались на лавку спать.
— Ага, — кивнул Глебка, облизывая губы при одном упоминании о картошке. — А ты скоро, деда, избу свою кончишь?
— То не моя. То Родивона Дятлова пепелище. После него, вишь ты, старуха осталась. Ей лажу избу. За обчество, старый, первым жизнь ведь положил. Его старухе и избу первую от обчества.
Старик уверенно ударил топором по новому бревну, и длинная желтоватая щепа с хрустом отвалилась насторону.
ГЛАВА ДЕВЯТНАДЦАТАЯ. РЫЖИЕ ШУБЫ
В Светлых ручьях Глебка пробыл весь следующий день. Он помог старику, назвавшемуся Аниканом Поповым, положить в дятловскую избу ещё несколько брёвен. От старого Аникана Глебка узнал дорогу на Шелексу. Когда рано утром Глебка уходил из Светлых Ручьёв, старик дал ему на дорогу полную торбу картофеля и несколько пригоршней печёной репы-опалихи. Глебка, уходя, оставил Аникану полкоробка спичек.
— Вот удружил, — обрадовался старик спичкам. — Дом-от без огня, сам знаешь, как человек без души.
Он проводил Глебку до околицы и сказал на прощанье:
— Ну, добра делу твоему.
Глебка, отдохнувший за день, ходко зашагал на своих широких лыжах. Буян затрусил сзади по пробитому им следу. Пройдя метров двести, Глебка оглянулся. Аникан Попов стоял у околицы, словно сторожил свою деревню.
Глебка припустил к лесу, а когда снова оглянулся, позади не было уже ни старика Аникана, ни Светлых Ручьёв, ничего, кроме одинокой лыжни.
Вскоре Глебка, как и сказал ему старик, вышел на наезженный зимник. Он пошёл по нему на восток, но не успел пройти и полкилометра, как бежавший впереди Буян вдруг остановился, принюхиваясь.
Глебка сошёл с дороги и быстро углубился в лес. Отойдя метров на пятьдесят, он спрятался за сугробом и подозвал к себе Буяна. Через несколько минут послышался скрип снега, топот множества ног, И Глебка увидел приближающийся отряд белогвардейцев. Они были в рыжих шубах и в белых парусиновых шекльтонах, надетых поверх ботинок.
При виде рыжих шуб Глебка насупился и часто задышал. Губы его сжались, сердце заколотилось сильно и неровно. Он не мог спокойно смотреть на эти рыжие шубы. Каждый раз, как они попадались на его пути, случалось что-нибудь подлое и жестокое: они убили батю, убили Василия Квашнина, избили Ульяну, стреляли в воронихинцев, замучили насмерть Родивона Дятлова и его односельчан, спалили Приозерскую, спалили Светлые Ручьи и жителей выгнали в лес на мороз, как выгнали самого Глебку из его собственного дома. При взгляде на них у Глебки сжимались кулаки.
Глядя на ненавистные рыжие шубы, Глебка вдруг стал думать, что путь на Шелексу лесами дальний и окольный, а в семи верстах отсюда, как говорил Аникан, бежит железная дорога и находится большой разъезд. Вот эти рыжие шубы идут, верно, к железной дороге, а по ней, как пить дать, поедут на фронт. По железной дороге к фронту мигом можно долететь, а там сойти с дороги, углубиться в лес и перейти линию фронта в лесной глухомани.
Этот план показался Глебке очень заманчивым. Он был прост и быстро вёл к цели, во всяком случае гораздо быстрее, чем блуждание по глухим непролазным лесам.
Глебка заёрзал за своим сугробом: так захотелось ему немедленно начать действовать, чтобы привести в исполнение мгновенно созревший план.
Отряд прошёл по зимнику мимо. Глебка дал ему отойти шагов на триста, снял сыромятный ремешок, которым подпоясан был ватник, обкрутил им Буянову шею и, взяв пса на поводок, пошёл лесом вдоль дороги позади отряда.
Часа через полтора отряд вышел к какому-то разъезду. Разъезд был большой, больше иной станции. Он превращён был интервентами в прифронтовую перевалочную базу. На путях стояли вереницы теплушек. Много вагонов было снято с колёс и поставлено рядами вдоль путей. В них жили солдаты прифронтовых частей. Вокруг двух служебных домиков, стоявших возле главного пути, разросся целый посёлок из дощатых бараков, пакгаузов и других строений.
