— Вот пёс, видно, поумней тебя будет. Он прежде, чем дело со мной иметь, пообнюхал меня со всех сторон. А ты не спросясь броду да бух в воду.
Железнодорожник приблизился вплотную к Глебке и сказал сердито:
— Ты что, с луны свалился? Ты что, не знаешь, что тут у нас за одно слово «товарищ» с тебя в контрразведке три шкуры спустят?
Железнодорожник рывком надел рукавицу и прибавил:
— И откуда только ты такой тут взялся?
— Я с Приозерской, — сказал Глебка, чрезвычайно смущённый оборотом, какой принял разговор. — Я на фронт ехал.
— С Приозерской? — удивился железнодорожник. — И на фронт? Что-то ты нескладно врёшь, парень. Ехал на фронт, а по пути заехал, значит, в город Архангельск за двести вёрст от фронта?
— Постой-ко, — вскричал Глебка, оторопев и испуганно выпучив глаза. — Чего ты говоришь? Как же это в Архангельск?
— Это уж тебя надо спросить как, — усмехнулся железнодорожник, всё присматриваясь к Глебке, словно взвешивая и его самого и его слова, и стараясь определить, что в этих словах правда, а что враньё.
Но Глебка уже не слышал и не видел своего собеседника, так он был потрясён неожиданным концом долгого путешествия. Как же это так всё могло получиться? Это что же? Он, значит, не в тот эшелон сел? Он был так уверен, что солдаты никуда, кроме фронта, ехать не могут, что даже не разузнал как следует. Выходит, что всю ночь он ехал не к фронту, а в противоположную от фронта сторону? Выходит, что сейчас он находится за двести вёрст от фронта. А может этот дядька его нарочно обманывает? Просто смеётся над ним?
Глебка поглядел в сторону вокзала. Он уже был недалеко. Не простясь с железнодорожником, мгновенно забыв о нём, Глебка кинулся в сторону вокзала и несколько минут стоял перед низким вокзальным зданием. Железнодорожник сказал правду. На дощатой вокзальной стене висела узкая белая вывеска с надписью «Архангельск».
ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ПЕРВАЯ. БИШКИ
Глебка стоял перед вокзалом и бессмысленно смотрел на стену с надписью «Архангельск». Что теперь было делать, он не знал и долго бы простоял так, растерянный и обескураженный, если бы внезапно не услышал за своей спиной знакомый голос:
— Ты что же, в самом деле с Приозерской?
Глебка обернулся. Перед ним стоял давешний железнодорожник.
— В самом деле, — сказал Глебка, готовый зареветь от досады.
— Из родных кто-нибудь есть у тебя в городе?
— Нет у меня никаких родных.
— А знакомые?
— И знакомых нет.
— Куда ж ты денешься теперь?
Глебка стоял молча, насупясь и надвинув ушанку на самые глаза.
— Я назад поеду, — сказал он с неожиданной твёрдостью. — К фронту.
— Вишь ты, — сказал железнодорожник, которому, видимо, понравилась выказанная Глебкой твёрдость. Он помолчал, потрепал Буяна, потом сказал решительно:
— Назад сейчас трудно. Изловят. Ты, вот что. Ты перейди реку и валяй в город. Выйдешь на Троицкий проспект, ворочай налево. А там всё прямо по Троицкому: мимо собора, городской Думы, Немецкой слободы, в край города к Кузничихе. Дойдёшь до Вологодской улицы, по ней шагай в конец до самых Мхов. Тут увидишь дом в три окна. Дом некрашен, возле ворот берёза старая и куча камней. Постучишь в тот дом, спросишь Марью Шилкову, скажешь, что ты с вокзала. Только смотри, так точно и говори — с вокзала. Вечером я домой вернусь, потолкуем. А дальше видно будет, что делать. Понял?
Глебка молчал. Он колебался. Охотней всего он сейчас сел бы на обратный поезд, идущий к фронту. Но где взять такой поезд? Когда он будет? Как в него сесть? Надо осмотреться и всё толком разузнать, чтобы опять не попасть впросак. Обогреться тоже неплохо бы: продрог он до костей за ночь в теплушке.
Глебка угрюмо покосился на нового своего знакомца. Тот спросил строго:
— Запомнил, как идти?
— Запомнил, — буркнул Глебка.
— А ну, повтори.
Глебка замялся. Но железнодорожник заставил повторить маршрут и наказал, чтоб Глебка поменьше спрашивал о дороге, особенно, чтоб к офицерам и солдатам не лез с расспросами. Дав эти наставления, железнодорожник кивнул Глебке, потрепал по загривку Буяна, показал, как спуститься на реку, за которой лежит город, и пошёл прочь от вокзала. Глебка поглядел ему вслед, потом направился к спуску на реку. Глебка никогда не видал такой большой реки. Впрочем, он и сейчас плохо представлял себе, какая она: перед ним была широкая снежная равнина. По равнине, пересекая её наискось, тянулась накатанная бурая дорога. Трудно было представить себе под этой уходящей вдаль бесконечной дорогой глубокую, многоводную реку. Только подходя к самому городу, Глебка увидел вдруг воду. Она лежала тяжёлым стылым пластом в широкой квадратной проруби, возле которой копошились возчики с пешнями, возившие с реки лёд в город.
Глебка постоял возле проруби, потом ходко припустил к высокому городскому берегу. От быстрой ходьбы он согрелся и, поднявшись в город, пошёл медленней. На выезде дорога разветвлялась. Глебка постоял минуту перед развилкой, повернул влево и вскоре очутился на толкучке.
Едва ли за всю свою жизнь Глебке довелось видеть такое количество людей, сколько увидел он в одну минуту, попав на толкучку. Тут были и архангельские обыватели и окраинная беднота, меняющая последнюю рубаху на хлеб, и спекулянты всех мастей и рангов, и валютчики, охотившиеся на фунты стерлингов или доллары.
Здесь же толкалось множество рыжих шуб. Американцы и англичане продавали из-под полы консервы, вина, шоколад, сигареты, военное обмундирование, шерстяное белье. Взамен они требовали русские кружева, меха, золотые вещи.
Более крупные спекулянты и валютчики собирались в кафе «Париж» на Троицком проспекте. Они сидели за столиками и перед ними стояли бисквиты и кексы, варенья и ананасы, старые коньяки и виски, черри-бренди и ром. Играл оркестр, состоящий из каких-то гнусавых инструментов. Американские и английские офицеры в длиннополых френчах танцевали с дочками купцов и лесозаводчиков вихляющий «уанстеп» и шаркающий «шимми».
Стоя перед огромными с избу вышиной окнами кафе, Глебка дивился и величине этих окон, и количеству бутылок на столиках, и неестественно вихляющимся танцорам, и оркестрантам, торопливо выдувающим из своих гнусавых трубок множество суматошных, скачущих, захлёбывающихся звуков. Больше всего дивился, однако, Глебка матёрому бурому медведю, который, вздыбясь за стеклянной дверью кафе и уставясь на посетителей стеклянными глазами, протягивал на передних лапах круглый поднос с бутылкой вина и стаканом.
Буян, подозрительно покосясь на медведя, глухо заворчал. Глебка толкнул пса коленом и сказал строго:
— Загунь.
Ему стало вдруг жаль этого неживого зверя, которого приволокли из леса в чадную трактирную кутерьму. Он нахмурился и, отвернувшись от окон кафе, тронул Буяна за загривок:
— Пошли, давай.
Буян фыркнул и поплёлся вслед за Глебкой по Троицкому проспекту, развёртывающемуся перед ним бесконечной пёстрой лентой.
Среди прохожих было очень много рыжих шуб. Едва не половина встречных были иностранные солдаты и офицеры. Их отрывистый говор, стук кованых ботинок, звон медных пряжек, их смех и пьяные песни, их крики и хриплые патефонные «уанстепы» наполняли город. При этом и пение, и смех, и стук ботинок — всё было громкое, уверенное, хозяйское.
Хозяева ни в чём себя не стесняли. Стоявший возле красивой магазинной витрины Глебка видел, как проходивший мимо американец выплюнул резиновую жвачку прямо на эту витрину. Шедший навстречу Глебке английский офицер, уставя ледяные глаза прямо перед собой, двигался по одной линии, не сворачивая при встречах с прохожими. Прохожие должны были сами позаботиться о том, чтобы не попадаться на его пути. Длиннолицый и негнущийся, он напоминал Глебке лейтенанта Скваба. Все они длиннолицые, крепкоскулые, розовощёкие напоминали Глебке лейтенанта Скваба и сержанта Даусона. Город был наполнен ненавистными Глебке сквабами и даусонами.
Это угнетало Глебку, и настроение его портилось с каждой минутой всё больше и больше. Мрачный и насупленный, вышел он к ограде Рождественской церкви. Неподалёку от неё, в Банковском переулке, возилось на грязном снегу несколько мальчишек. Глебка свернул в переулок, чтобы разузнать, в чём дело.
В это время стоявший на тротуаре иностранный офицер бросил что-то на дорогу. Мальчишки кинулись подбирать брошенное, а офицер в это время приставил к лицу фотографический аппарат и щёлкнул затвором.
