— Оргазма, — брякнул Пинтусевич-младший.
— Не смей мне дерзить! — вскричал Пинтусевич-старший. — Ну почему, почему ты такой?!
И добавил с нажимом:
— А?!
— Люди говорят: в семье должен быть хоть один нормальный.
— Кто говорит? Что за люди?!
— Бабушки.
— Какие еще, к дьяволу, бабушки! — Волемир Мефодьич иногда позволял себе крепкие выражения.
— Родные. Твоя и мамина мамы, — объяснил Иван.
То, что в мире существуют общие для свекрови и тещи позиции, Волемира Мефодьевича изумило. Ему нарисовалась картинка, от которой явственно повеяло шизофренией — его собственная мать и мать супруги дуэтом поют песню. Почему-то «Самбади ту лав».
— Что, прямо вместе так говорят? — спросил он.
— Нет, по отдельности.
— А вот сходил бы на родительское собрание, — вернулась из кухни жена. — Раз уж решил заняться воспитанием Ивана.
— Я и так регулярно хожу на родительские собрания! — сказал Пинтусевич-старший, держась за сердце.
Жена пристально посмотрела на Пинтусевича-старшего.
— Да! — сказал Волемир Мефодиевич, — Регулярность, Эльвирочка, она ведь разная бывает!
— Раз в четыре года?
— Да! — драматично сказал Пинтусевич. — Олимпиады, например, проходят раз в четыре года! То есть регулярно!
— А раз в сто лет наступает новый век, — солидно сказал Иван Пинтусевич. Родители посмотрели на сына. Сын исчез.
— Кстати, о регулярности, — сказала супруга.
— Лучше о сыне, — быстро сказал Пинтусевич.
— Прекрасно, — сказала Эльвира Васильевна. — Как раз кончается восьмой год учебы нашего сына. Так что пора! Завтра в семь.
И вышла из комнаты.
— Нифига себе попил чаю, — горько сказал Волемир Мефодьевич и включил телевизор.
* * *
— А вас, Волемир Мефодьевич, я бы попросила остаться.
Учителя, сидевшие на первом ряду, внимательно смотрели на Пинтусевича, стоявшего у доски. Тому вспомнились школьные годы, и он немедленно принял позу несправедливо обиженного подростка: одна рука в кармане, нос — вверх, глаза — в пол, ботинки — не чищены, весь вид выражает готовность нахамить.
— Волемир Мефодьевич, — блистая очками, начала Нина Ивановна. — Я как классный руководитель Ивана обязана вам сказать.
Она сделала паузу, прижала обсыпанный мелом рукав к сердцу и продолжила.
— Мы все понимаем, у Ивана тяжелая наследственность. Мы знаем, что его прадед и дед были клоунами.
Бамц! — щёлкнуло в голове Волемира Мефодьевича.
— Мы знаем, что в молодости вы не раз сбегали из дома, не желая подвергать себя этим унизительным репетициям, Эльвира Васильевна нам про это много и подробно рассказывала.
— Но! — Нина Ивановна задрала вверх указательный палец. Волемир Мефодьевич заворожено посмотрел на него, машинально отметив про себя, что на кончике пальца — чернильное пятнышко в форме звезды. Нина Ивановна с силой бросила руку вниз, грозно сверкнули очки, и Волемир Мефодьевич вздрогнул.
— Нам небезразлична судьба мальчика, и мы обязаны принять меры!
— А что собственно случилось? — осторожно спросил Пинтусевич-старший. Чувствовал он себя как канатоходец, идущий над ареной с голодными львами. Вспомнился семьдесят девятый год, Ташкент, жара, голые животы, Валентина Пискунова, каучук-блонд, он сам с биноклем в руке в кустах возле арыка.
— Ваш сын вопиюще несерьёзен.
Учителя дружно кивнули, подтверждая сказанное.
Бамц! — щёлкнуло снова. А слова сами собой сложились в вопрос.
— Да вы что?
— На уроке химии он показывал пародию на директора школы!
— И что похоже?
— Да! Иван показывал нам эту пародию в учительской … — учителя хихикнули, — по многочисленным просьбам педколлектива.
— А-а-а…
— Я выходила! — упреждая вопрос Пинтусевича-старшего, торопливо сказала химичка. — У меня заболел желудок. А ношпу я забыла дома. А в медпункте как назло никого не было…
— Мы это уже слышали, — сказала Нина Ивановна. — А на физкультуре?
— Я не хожу на физкультуру, — оскорблено сказала химичка.
Педагоги посмотрели на неё. Она покраснела и пересела на второй ряд.
— А что на физкультуре? — деревянным голосом спросил Волемир Мефодьевич.
— Бежали три километра и ваш сын крикнул «Кто последний — тот козел». Все бы ничего, но физкультурник тоже побежал! В его-то возрасте!
Учителя снова хихикнули.
— И что?
— И все! Прибежал последним! А фамилия у него Сайгаков! Каково?
— А что он играл на новогоднем концерте? Вы знаете, что он играл на новогоднем концерте?
— Что? — механически спросил Пинтусевич.
— Эминема! На скрипке! — гневно сказала Нина Ивановна. — И что самое страшное — ему подпевали! Старшеклассники!
— Какой ужас, — сказал Волемир Мефодьевич. — Кто это?
— Легендарный рэпер, — сказала англичанка.
Пинтусевич-старший напрягся, пытаясь соответствовать, и произнёс:
— Вау.
Англичанка встрепенулась и быстро глянула на Волемира Мефодьевича.
— Алла Петровна, кстати, тоже подпевала! — с укоризной глядя на Пинтусевича, пресекла её классная руководительница.
Англичанка густо покраснела и сказала:
— У Эминема было очень тяжелое детство. И он симпатичный
Последнее предложение — почти шепотом. Затем, роняя, поднимая и снова роняя какие-то мелкие предметы, молча села рядом с химичкой.
* * *
Домой Пинтусевич вернулся задумчивый. Спал плохо, а утром встал с твердым решением сходить в музыкальную школу.
* * *
— Как хорошо, что вы к нам пришли!
Сама по себе фраза была хороша. Волемиру Мефодьевичу не понравились интонации: было в них что-то каннибальское.
— Мы все понимаем, — сказала Эмма Аскольдовна, и в голове Пинтусевича-старшего началось что-то вроде гудения. Перед щелчком. — У мальчика неблагоприятные гены.
Бамц! — да что ж такое-то, подумал Пинтусевич.
— Но пустить дело на самотек было преступлением со стороны педагогического коллектива. Иван, безусловно, талантлив. Но при этом он совершенно, совершенно неорганизован. То, что он позволяет себе на переменах… — Эмма Аскольдовна вдруг хихикнула, но тут же усилием воли вернула на лицо серьезное выражение. — А еще ваш сын придумал игру. Называется «Музыкальный ринг». Скрипка — инструмент серьезный, и играть на нем сидя верхом на товарище, который в этот момент старается сбить кого-то с ног — это… это кощунство! И потом это элементарно нечестно! У Вани скрипка, а у Федечки Зотова — контрабас. А у кого-то вообще — жмуровой барабан. Я тысячу раз говорила коллегам, что подобное неравенство делает саму идею тотализатора абсурдной! Но двести баксов, простите, долларов США, мне уже никто не вернет!
Тут Эмма Аскольдовна почувствовала, что увлеклась, и замолчала. Пинтусевич молча ждал продолжения. В голове у него было пусто. Даже гудения, того что перед щелчком, и того не было. Видимо, привыкаю, подумал Волемир Мефодьевич.
— В общем, Иван вопиюще несерьезен. Я бы поняла, если бы у Ивана была какая-то генная предрасположенность, если бы его предки были, к примеру, ну я не знаю… Клоуны, что ли. Хотя бы.
Бамц! — нет, всё-таки еще не привык, так подумал Волемир Мефодьевич.
— Но ведь вы серьезный человек, руководитель, — продолжала Эмма Аскольдовна. — А Иван?
— Что Иван? — спросил Пинтусевич, испытывая сильное желание увидеть сына.
— Да одно то, как он держит скрипку, способно довести, — Эмма Аскольдовна приосанилась, — интеллигентного человека до…
— Оргазма, — неожиданно для себя брякнул Волемир Мефодьевич.
Слово это повисло между и тихо растаяло, оставив после себя неприятный душок.
— Что ж, — сухо сказала Эмма Аскольдовна. — Мне кажется, я начинаю понимать. Вот, так сказать, и обнажился ваш нравственный стержень, господин Пинтусевич.
* * *
— Папа, ты чего, — сказал Иван Пинтусевич, заметно нервничая. Повод был: не каждый день отец молча разглядывает тебя в течение четверти часа.
— Иван, — сказал наконец Пинтусевич-старший. — Сыграй-ка мне на скрипке.
Младший Пинтусевич обалдело вышел и минуту спустя вернулся со скрипкой. Встал. Прижал скрипку к щеке, на мгновение замер, затем тряхнул кудрявой головой и заиграл. Минуту Волемир Мефодьевич слушал молча, а потом спросил:
— Это Эминем?
— Это Моцарт, — сказала жена, любуясь сыном.
Бамц! — щёлкнуло в голове Волемира Мефодьевича. Ему всё стало ясно. Такое бывает: живешь, живешь и вдруг бамц! — и все становится ясно.
— Эльвира! Это не мой сын! Все ясно! Ялта! Известный скрипач в соседнем номере!
— Что?! — Эльвира Васильевна была неподдельно изумлена.
— Да как ты посмела?! Как ты могла?! — даже в этой ситуации Пинтусевич-старший оставался профессионалом и все делал очень смешно: бегал туда-сюда, смахнул со стола вазу, несколько раз перебросил её с руки на руку, пытаясь поймать, разбил зеркало; вазу при этом не спас. После этого он окончательно осерчал и впервые в жизни попытался поднять руку на женщину.
