голове короткий русый бобрик, кусает губы, вздыхает, сосредоточенно морщит лоб.
— Видели бы тебя сейчас читатели комсомольской газеты: вожак молодёжи, волжский богатырь в муках творчества! — насмешливо замечает Надя и начинает нетерпеливо постукивать карандашом по своим мелким, ровным, перламутрово-белым зубам.
Григорий царапает девушку коротким, сердитым взглядом, но молчит. Он явно сконфужен.
— Может быть, свечу погасить? Жалко, догорит, бедная, пока ты тут чум меряешь, — неумолимо продолжает Надя.
— Главное, хорошо начать, — говорит Григорий, сосредоточенно хмуря лоб. Он резко остановился перед столом, и лицо его, открытое, широкое, осветилось довольной улыбкой: — Нашёл! Давайте начнём, как у Маяковского: «Уважаемые товарищи потомки!» А?
Наступает молчание. Слышно, как где-то вдали воют моторы бетоновозов, как под окнами барабанит увесистая весенняя капель, как совсем уж рядом перекликаются сверчки, неведомо откуда появившиеся в этом временном посёлке строителей.
— Знаменито, граждане! — отзывается издали Али Кутлукузин, всегда и во всём согласный со своим бригадиром.
Но девушка сердито отбрасывает карандаш и, поправив на плечах шубку, насмешливо смотрит на Григория своими колючими глазами:
— Эх, знала бы комсомольская газета, что воспетый ею бригадир бетонщиков такой лентяй, что и своих слов найти не может!
— А что, плохо? — напористо говорит Григорий. — Стихи-то какие, звучат-то как!
— Хорошие стихи! — эхом отзывается Али.
— Да не Григорий Рассыпнов их сочинил. Ведь письмо-то должно быть наше: твоё, моё, его, всех... Так? Это раз, — говорит девушка и, подняв свою маленькую руку, загибает мизинец перед самым носом Рассыпнова. — Потом, что у Маяковского идёт вслед за этими строчками? Помните? Ну вот. Это два! — Она многозначительно загибает второй палец. — А в-третьих, товарищ Кутлукузин, кто вам разрешил нарушать правила и валяться в верхней одежде на койке? Таковы порядки у вас, в общежитии прославленной бригады, которую в газетах воспевают?
Али с ловкостью, какую даже трудно было подозревать в его большом, тяжёлом теле, соскальзывает с койки и с невинным видом усаживается на табурете. Григорий хмурится. Девушка изо всех сил старается подавить улыбку, и поэтому её живое лицо становится напряжённым, даже сердитым.
— Н-да... — тянет Рассыпнов и уже без всякой уверенности предлагает: — А что, если мы начнём так: «Люди светлого будущего!»
— Ерунда! — отрезает Надя и опять поднимает свою маленькую руку. — Во-первых, это неточно: будущее тогда уже станет настоящим. Во-вторых, что это за обращение — «люди!» В-третьих, что о нас подумают те, кто будет читать наше письмо! — Девушка встряхивает своими жесткими, цвета воронова крыла волосами и решительно склоняется к бумаге: — Нет, давайте уж, как я предлагала. Начнём просто: «Товарищи!» Самое ясное, хорошее слово, нержавеющее слово, оно и через тысячу лет будет таким же.
Не дождавшись согласия, Надя, стараясь писать как можно яснее и красивее, выводит в верхней части листа: «Товарищи» — и ставит восклицательный знак. И сразу, точно зажжённое этим словом, вспыхивает всё, что до этого лишь неясно тлело в мозгу Григория Рассыпнова. Он, почти не запинаясь, начинает диктовать:
— «К вам, кто будет жить много сотен лет спустя после нас, адресуем это письмо мы, комсомольцы и молодёжь, строившие плотину и все эти сооружения, которыми вы пользуетесь теперь и которые вас так удивляют и поражают...»
— Во-первых, не торопись, я не стенографистка. Во-вторых, что ты за них говоришь: «удивляют», «поражают»? Откуда ты знаешь, что наши сооружения будут их поражать?
— А как же? Они величайшие в мире! — с обидой говорит Али.
— Это сейчас, а тогда же будет коммунизм, коммунизм на всем земном шаре!.. Вы помните лекцию, которую в клубе читал главный инженер о производительных силах коммунизма? Атомная энергия движет машины. Обь, Енисей текут вспять, по новым руслам. Цветут пустыни... А ведь это — только начало! — Надя перестала писать, отложила карандаш и мечтательно смотрит куда-то в потолок. — Ух, ребята, у меня голова кружится, когда я обо всем этом думаю! Знаете, будто залезаешь куда-нибудь высоко-высоко, под самые облака...
— Но поражают же нас египетские пирамиды!
— Ну, Григорий, это уж извини! Нашёл, с чем сравнить нашу стройку! — обижается Надя.
— Граждане, свёртывайте прения, сейчас хлопцы из кино придут, — торопит Али.
— Я предлагаю фразу кончить так: «Строившие эту плотину и эти сооружения», — говорит Надя. — Ну, возражений нет? Пишу...
Григорий Рассыпнов уже с нетерпением следит за смуглой маленькой рукой, быстро бегающей по бумаге. Мысли, наталкиваясь одна на другую, теснятся у него в мозгу. Все они кажутся ему удачными, и, боясь растерять или забыть их, он едва даёт девушке окончить фразу и поставить точку.
— Пиши теперь: «Мы приехали сюда с разных концов нашей страны...» Нет, лучше: «со всех краёв нашей великой Родины». Нет, стой, не так: «Мы приехали сюда...» Написала «сюда»?.. «приехали сюда по призыву Коммунистической партии для того, чтобы построить все эти самые большие, самые умные и самые смелые сооружения нашего времени...» Ух, как ты медленно, забуду же я всё!.. Написала? «Мы строим их для себя и для вас, наших потомков, самых счастливых людей на земле».
Надя отодвинула карандаш и подняла голову. Лицо у неё задумчивое, и в её глазах, тёмных и блестящих, как омытые дождем вишни, теплится тихая, радостная мечта. Она подняла глаза на Рассыпнова и тихо, очень серьёзно спрашивает:
— Гриша, а ты думаешь, им будет жить интереснее, чем нам?
— Кому — им? — осведомляется Али, успевший подсесть к столу.
— Тем, кому мы пишем.
— Ну как же? Коммунизм по всей земле! Войны — это уже история. Им их и представить-то трудно будет. Будут они читать о каком-нибудь там Риджуэе с его чумными вшами[1] и головами закачают: дескать, могла ли быть такая пакость на земле? Микробов сохранят только в музеях. Люди живут по сто, по
