так дружно аплодировал, что к Михаилу Силычу вернулось отличное расположение духа. Он простил экскаваторщику обиду и, кончив петь, добродушно и лукаво улыбаясь, посмотрел на первые ряды правого крыла. Они были хорошо видны, эти ряды, освещённые отсветом сцены. В огромном, переполненном открытом зале, где людей было множество, второй ряд бросался в глаза тёмными провалами нескольких пустых мест.
Рядом с этими пустыми местами Михаил Силыч разглядел полную миловидную женщину с тяжёлыми косами, венцом уложенными на голове, загорелую худенькую девушку и еще какие-то женские фигуры. Михаил Силыч понял: пустуют места экскаваторщика и его друзей, понял, что они, эти люди, так настойчиво и тепло приглашавшие его, даже не пришли на концерт.
Артист как-то весь оледенел от обиды, но аплодисменты так дружно, так бурно и настойчиво гремели под звёздным небом, что чувство обиды опять как бы растаяло в них. Забыв о Божемом, Михаил Силыч словно слился в единой общей радости со всеми этими загорелыми, обветренными людьми, сердца которых так чутко отзывались на каждую ноту. Подчиняясь радостной воле слушателей, он в этот вечер был необыкновенно щедр и пел, не жалея голоса.
А потом, когда его, наконец, отпустили и он, взволнованный, счастливый, юношески лёгким шагом сбежал со сцены, вытирая платком вспотевший лоб, к нему протиснулись те женщины, каких он разглядел давеча во втором ряду. Та, что была повыше, с головой, увенчанной косами, протягивая большой букет роз, таких свежих, что казалось, будто в лепестках их еще прячутся капли вечерней росы, сказала певуче:
— Это от Никиты Остапыча, от Божемого.
— А это от экипажа «Уральца»! — торопливо прощебетала та тоненькая, что сидела в рядах возле первой. Сунув букет певцу и страшно при этом покраснев, она скрылась за спинами подруг.
Остальные отдали букеты молча. В руках у певца оказалась целая охапка роз.
— А Никита Остапыч — где он? — спросил Матвеев, скрывая лицо за тяжёлыми, душно пахнущими цветами.
— Извиняется он перед вами. Я супруга его, Оксана. Велел передать, что не мог вас встретить и на концерт прийти. Сменщик у него заболел, а дело самое срочное... Перемычку насыпают, а осень-то — вот она, торопит! — И, обаятельно улыбнувшись, женщина вдруг перешла на украинский: — Вы вже мого чоловика звиняйте. Вин був дуже сумный, що вас не побачив. Дило ж! Сниданье и то на работу ему ношу...
— Где же вы взяли тут такие прекрасные цветы?
— А це вин сам выростив. Вин квиты дуже любит. Вин для вас весь садочок наш обирвав...
Сразу полегчало, посветлело на душе у певца. Ну да, как это ему раньше не пришло в голову, что тут бывают часы и дни, когда приходится во имя дела жертвовать самым дорогим, личным!.. Михаилу Силычу стало стыдно за свою эгоистичную обиду и захотелось поскорее увидеть своего корреспондента, пожать ему руку, познакомиться с ним.
После концерта управление давало артистам ужин. Михаил Силыч наотрез отказался сесть за стол и стал настойчиво просить показать ему строительство...
Была глухая ночь, но работы шли, как и днём, освещённые электрическими огнями. Провожатый, молодой инженер, москвич, любитель музыки, то принимался объяснять назначение тех или иных объектов, то пускался в пространные разговоры о вокальном искусстве. Михаил Силыч слушал рассеянно. Тут, на этом некогда тихом и пустынном волжском плёсе, где в дни его юности стояла лишь старая баржонка, игравшая роль пристани, шла стройка неоглядного масштаба. Певец даже и не пытался представить себе всё, о чём рассказывал его спутник. Как человек с острым музыкальным слухом он воспринимал окружающее в виде потока звуков. Все они, такие ему непонятные и многообразные, как бы сливались в могучую, торжественную и раздольную симфонию.
И где-то здесь, среди этого звукового многообразия, на неведомой певцу машине находился Никита Божемой, любитель музыки, пожертвовавший концертом для срочной работы. Его машина тоже, наверно, вплетает какие-то свои звуки в эту симфонию.
Певец слышал, как, прорываясь сквозь все эти шумы и господствуя над ними, раздавался звонкий девичий голос, далеко разносимый по радио. Он говорил обыкновенные вещи: кому-то приказывал ускорить оборот самосвалов, кого-то приглашал немедленно явиться к дежурному инженеру, кого-то сердито отчитал за недодачу бетона на третий участок. Обычные текущие дела. Но певцу этот голос казался голосом человека-творца, командующего всей этой массой сложных, могучих, рычащих, звенящих, пыхтящих машин и механизмов.
— Кто это? — спросил он.
— Это Нюра Капустина, помощник дежурного диспетчера, — ответил провожатый. И продолжал тоном экскурсовода прерванное объяснение: — Весь котлован у нас радиофицирован. Все распоряжения строителям — оперативные, конечно, — передаются по радио. Вот слышите...
Вокруг разносилось:
«Бригадир автоколонны, бригадир автоколонны! Усильте оборот машин, не заваливайте подачу. Божемой сердится, Божемой сердится...»
— И голос её слышно везде?
— Ну да. А как же! По всему котловану, — отозвался инженер, с удивлением улавливая в вопросе знатного спутника нотку волнения. — ...А первый раз в «Сусанине» я слышал вас мальчишкой, помню...
— Вот что: а если мне выступить сейчас по этому радио? — спросил вдруг Михаил Силыч. — Да-да-да! Что вы так на меня смотрите? Вот возьму и выступлю для Никиты Божемого, для всех, кто сейчас работает и не мог быть на концерте! А?
— Что вы, там же дощатая конурка! — испугался провожатый... — Скворешня, никакой акустики, там...
— Нет-нет, решено! Идёмте. Где она сидит, эта ваша голосистая Нюра? — властно сказал Михаил Силыч, весь наливаясь весёлой, озорной радостью, точно с плеч у него свалилось сразу лет двадцать — двадцать пять.
И через несколько минут известный всем здесь голос Нюры Капустиной, растерявший на этот раз свои самоуверенные, повелительные нотки, торопливо, единым духом, выпалил:
«А сейчас по диспетчерскому радио выступит для рабочих ночной смены народный артист Михаил Силыч Матвеев. Он споёт... Ой, этого я, товарищи, не знаю! Он сам вам скажет... Внимание! У диспетчерского микрофона артист — товарищ Матвеев...»
Сквозь рёв моторов, бетоновозов, тягучий лязг баб,
