полтораста лет...
— А я, Гриша, думаю все-таки, что интереснее нашего времени не будет! — Задорным движением головы Надя откидывает волосы со лба. — Тяжело было в войну, и сейчас иной раз трудновато, а что из того? Зато, ребята, мы дорогу прокладываем! Волго-Дон кто строил? Мы с вами. Кто болота вековые осушает? Мы. Климат переделывать кто начал? Мы. Кто великие реки вспять повернёт? Опять мы. А кто первым в коммунизм войдёт? Да мы же, ребята, с вами! Мы!
Девушка подняла руку с пятью победно загнутыми пальцами.
— Правильно, Надя! — поддержал Али. Дрёма сошла с него. Чёрные брови шевелятся на крутых надбровьях, показывая, что этот неторопливый, малоразговорчивый парень не на шутку взволнован. — Правильно, Надя! Наш колхоз в районе самый богатый — трижды миллионер. Наша семья Кутлукузиных — самая богатая в колхозе: хлеб класть некуда. Картошку в прошлом году в детдом отдали. «Москвича» купил. Езди, Али! Аккордеон купил. Играй, Али! А где Али? Здесь Али! На стройке бетон кладёт. Трудно, а весело! Каждый день новое, каждый день радость. Может, не так? Не смейся, не смейся, товарищ Боброва! Это правильно, только, может быть, я по-русски говорю плохо.
— Нет-нет, Али, ты очень хорошо говоришь! И всё это уже есть. А впереди, впереди-то у нас что! Я, ребята, мечтаю о том, что увижу, как Обь русло повернёт, и я там, на её новом русле, возле какой-нибудь плотины или моста со своим держачком полазаю, поработаю... Я тогда с лекции из клуба домой пришла, легла спать — сна нет. И перед глазами горы летят в воздух, огромная вода новую дорогу ищет... И я, Надька Боброва, где-то тут со своим держачком копошусь, и дуга посверкивает, и что-то моё в это великое дело входит... Я так думаю, хлопцы: вот напишем мы письмо, найдут его люди через века, прочтут про нас и, честное пионерское, нам позавидуют... Ну давайте, давайте писать! Мы тут остановились на словах: «самых счастливых людей на земле». Оставить или вычеркнуть? Григорий, Григорий, заснул?
Григорий Рассыпнов смотрит на Надю, но вопроса её он, очевидно, не слышал. На его открытом лице отражена напряжённая работа мысли. Несколько раз он собирался что-то сказать, но не произносит ни слова. Наконец, взглянув через Надино плечо на написанное, он задумчиво произносит:
— Давай лучше так: «Для наших потомков и наследников, живущих при полном торжестве коммунизма».
Дальше всё идёт гладко. Не желая, чтобы потомки слишком зазнавались, и в то же время справедливо предполагая, что многое из того, чем мы живём, в те далекие времена станет уже непонятным, авторы письма популярно описывают героические дни первых великих строек, небывалый энтузиазм людей, рассказывают о том, как быстро в ходе работ менялась, росла техника и как, совершенствуя её, совершенствовались и росли сами строители.
И чтобы потомки не подумали, что пишут им какие-то болтуны, Григорий и Надя приводят примеры, называют цифры и вспоминают интересные случаи.
Пишется легко. Теперь Григорий очень доволен, что именно ему в минуту получения почётного переходящего знамени пришла вчера счастливая мысль написать от имени молодых строителей письмо тем, кто в течение многих столетий будет пользоваться прекрасными плодами их трудов.
Григорий перестал ходить. Он прочно стоит у стола. Надя едва успевает записывать его и свои мысли. Девушка заметно устала. Шубка сползла с плеч, валяется на полу, но она не замечает этого. Лишь изредка она выпрямляется, чтобы размять спину, потрясти онемевшими пальцами. В эти минуты она критически осматривает работу: наверно, торопливая её скоропись доставит немало хлопот тем, кто будет читать это письмо лет через пятьсот, а то и через тысячу.
Али снова улёгся на койку и начал было уже позёвывать. Вдруг какая-то мысль точно ужалила его. Он вскочил так, что сетка матраца зазвенела.
— Григорий, сколько лет держится бетон? — спросил он встревоженно.
— Что, что? — переспрашивает тот, не сразу отрываясь от письма.
— Сколько могут простоять наши сооружения?
— Видишь ли, в литературе приводится случай, когда цемент на постройках древнего Рима...
— Ты ещё и пирамиды не забудь, — язвит Надя, разминая занемевшие пальцы руки. — «В литературе»! Ну что может быть в литературе о наших стройках? Тут всё ново: и материалы и методы — всё самое лучшее, передовое, советское!
— Я полагаю, наши сооружения будут стоять вечно, — говорит Григорий с убеждением.
— Ну вот... Так зачем пишете, кому пишете? Куда его заложите? В плотину? Как письмо достанут? Плотину ломать? Бетон крошить? — всё больше волнуется Али.
Все трое смотрят друг на друга, поражённые этим доводом. Строителям, созидателям до мозга костей чужда и противна самая мысль о том, что то, что они с такой любовью, с такой радостью и верой создают, когда-нибудь, пусть хотя бы и через многие века, устареет, обветшает, превратится в прах. Да и может ли обветшать всё то грандиозное, небывалое, что, вырастая у них на глазах, будто бы приходит в нашу жизнь даже не из завтрашнего, а из послезавтрашнего дня?
После тягостного молчания, не говоря ни слова, Надя задувает свечу, берёт со стола исписанные листки, складывает их, рвёт на части, потом забирает бутылку, пробку, сургуч, так же молча идёт к двери и, раскрыв сё, выбрасывает всё это на улицу.
— Ночь-то, ночь-то какая! — говорит она, останавливаясь в дверях.
Все трое выходят наружу. Запах талого снега, мокрых досок, просыпающейся земли, запах ранней весны, прекрасный и пьянящий, заполняет их лёгкие. Тяжело плюхаются с сосулек тучные капли, тоненько почмокивает пьющая влагу земля, и если, затихнув, прислушаться, можно уловить, как с лёгким звенящим шуршаньем тает крупичатый снег.
В густой синеватой весенней мгле мечется белый, ослепительный луч. Это, должно быть, бригада Григория Рассыпнова возвращается из кино. А дальше, над степью, стоит мутное, желтоватое электрическое зарево. Там на полгоризонта развернулась стройка. Там товарищи Григория, Нади, Али, работающие в ночной смене, продолжают писать настоящее послание в века.
