размышляя.
Старуха дернулась, словно деревянная кукла на ниточках, развернулась и, чеканя шаг, прошла к комоду, где лежали принадлежности для рукоделия. Девушки, сидевшие на диване в гостиной, по привычке не дышали — ни единый звук не разбавил сухой стук каблуков по паркету. Жили на бледных лицах дебютанток только глаза, испуганные, расширенные, с ужасом следящие за происходящим.
Мадам таким же неестественным, ломким движением дернула ящичек — он взвизгнул, как раненный зверёк, — выхватила огромные портновские ножницы и, так же вдавливая каблуки в пол, вернулась.
Ножницы блеснули на раскрытой ладони протянутой руки.
Альбина, не проронив ни звука, подняла глаза от холодного металла. Лицо мадам Ромашканд не блестело, всё же не сталь, но промораживающая ненависть делала его таким же мертвым, как и инструмент в её руке. Живая старуха, разряженная в шелка — черное с серым, словно вороньи перья, и при этом совершенно безжизненная, заледеневшая.
Альбина смотрела. Молчала. И не двигалась.
Забыть об отце? Предать его?
Тогда, когда осталось только явиться на бал и найти свою судьбу, эта старуха с ненавистью в глазах протягивает ей ножницы, заставляет стать несчастной и нарушить обещание? Обрекая матушку на судьбу нищей приживалки, никому не нужной, вынужденной после смерти мужа униженно просить у чужих кусок хлеба?
Отец.
И перед глазами встало его лицо, одутловатое, уставшее, всё в испарине.
Мать…
Её испуганные глаза, загнанного в ловушку зайца.
Обрезать цветочки?
Если Альбина согласится, значит, предаст их и сама лишится будущего.
Нет! Ей нужен муж, и не кто попало, а обязательно — хорошая партия. Лучшая.
Альбина опустила взгляд на тонкие нити, свисавшие по всему лифу, на легкие, покачивающиеся на них, бутоны. И это платье, эти цветы… Это не просто так, это часть важного не только для неё дела. А кто такая эта женщина?
Альбина подняла голову и снова посмотрела в полные ненависти глаза.
Почему она смеет приказывать? Она всего лишь компаньонка для бала, одного-единственного бала. Её задача подсказывать, как себя вести, помогать, ограждать от ошибок. А эти ножницы в подрагивающей от ярости старческой руке — подсказка? Ограждение от ошибок?
Нет.
Это унижение неугодной, это самоутверждение за счёт слабого, торжество вседозволенности.
— Я не сделаю этого, — сказала Альбина, выдохнула и скрестила руки на груди, полностью успокаиваясь.
Она не боялась, что кто-то заметит её дрожащие от волнения пальцы — они не дрожали. Просто так она чувствовала себя не нахалкой, а уверенным в себе человеком.
— Ах так!.. — старческая грудь бывшей придворной заходила ходуном, а тонкие губы, поджавшись, вообще стали незаметны на сморщенном лице. — Ах так?!
Дерганым движением мадам выхватила из складок платья свой инструмент воспитания — стек и замахнулась на наглую воспитанницу.
Альбина вздёрнула подбородок и шагнула навстречу мадам. Она готова к балу, и помощь мадам, пусть даже и такая странная, ей была не нужна; она ничего не должна этой старой карге — последняя сумма уже внесена, и взамен получена расписка, в которой бывшая придворная дама обязалась сопроводить мадмуазель Альбину Реисит на бал, на чём их договор будет полностью выполнен.
И в этом договоре не было ни слова о том, что мадам может требовать соблюдения традиций — не законов! — от своих воспитанниц, и уж тем более не было ни слова о применении силы. И потому Альбина сделала ещё шаг, перехватила старческую кисть, когда хлесткая палка уже начала свой путь вниз, а другой рукой вцепилась в стек и вырвала его из скрюченных пальцев.
Отступив назад, с усилием сломала прут один раз, затем — об колено ещё раз, и всё это — не отрывая взгляда от серых глаз мадам и приговаривая, как когда-то Люба говорила непослушному малышу в детском саду:
— Вы больше не будете меня бить. — А потом усилила давление, чего никогда не позволяла себе с детьми. Вот только теперь перед ней был не ребёнок и даже не ровесница, а прожжённая и побитая жизнью старуха, уверенная в своей правоте, косная, не признающая компромиссов: — Вы не поднимите на меня руку! Не замахнётесь на меня. Ничем. Никогда!
Швырнула под ноги мадам сломанный стек. Только после этого отвела взгляд от сверкавших бешенством глаз старухи и посмотрела на испуганных молчаливых девушек в бальных платьях и слуг, ставших свидетелями этой сцены.
— Что ж, — сказала и улыбнулась, будто закончила светскую беседу, а не потрясшую всех сцену, — кажется, пора ехать на бал? Кареты поданы.
И отряхнула руки.
Глава 9. Здесь
На следующее утро она проснулась, полная решимости и азарта. Азарт казался болезненным, злым, неприятным. Любе хотелось его чем-то перебить. Вот как хочется перебить неприятный вкус более приятным или просто другим.
Нет, вставала она всегда рано и без труда, даже в будний день — нежелание идти на работу стерлось давно. Ещё, наверное, в тот год, когда она устроилась бухгалтером и отработала какое-то время, чтобы хорошенько пропитаться пылью рабочего места, получить зарплату раз десять и понять, что так жить можно. Тоскливо, серо, но можно.
Но вот сегодняшнее утро стало нетипичным. Особенно для субботы.
Азарт бурлил в крови, делая её похожей на пену морского прибоя, заставляя действовать, двигаться, бежать. И Люба, не умывшись и не заглянув в пустынные по утренней поре места общего пользования, полезла в шкаф. Выгребла все, что там было. Стараясь двигаться осторожно — пусть Димка за стеной спит спокойно и как можно дольше, нечего ему совать свой нос в её дела — разложила шали по всем поверхностям в комнате. Места всем не хватило, и пришлось выбрать самое броское.
Скептически прищурилась. Огляделась.
Ох ты ж, мамочки! Сколько же здесь всякого!
Люба решительно выбрала самые красивые из разложенных, затем из неразобранной кучи, и отложила в сторону. Потом стала выхватывать самые яркие. Энергия, клокотавшая внутри, не утихала, и Люба ещё раз перебрала оставшееся. Хорошо, теперь… А тоже самое! Самые красивые и самые яркие из оставшихся.
Потом — самые нелепые.
Самые необычные.
Теперь — странные.
Азарт утихал, переплавлялся, но до конца не исчез. И хорошо — будут силы справиться с рутинной.
Пользуясь субботним затишьем, Люба быстро пробежалась по кухне, составляя план на день и придумывая ответы на вопросы, которые Димка задаст при встрече — а он задаст, к бабке не ходи. Руки, будто чужие, жили своей жизнью — делали все быстро и тоже азартно и зло. Странное это чувство беспокоило её, и Люба все поглядывала на подрагивающие пальцы, то режущие овощи, то моющие посуду,
