Мама тяжело вздохнула. Я продолжала:
— Надо мне, наверное, пойти жить к Татьяне. Здесь ведь близко, будем видеться с тобой.
— Нет, не пойдешь никуда, — сердитым голосом возразила мне мамочка. — Ты у меня живешь, а не у них. Живи здесь. И они оба у меня живут. Квартира ведь моя. Ее отец заработал, а не Родька. Все это знают. Мало ли что на бумаге написано. И не имеет она права тебя гнать. И обзываться не имеет права. Если кто спросит, я так и скажу: не ты на нее, а она на тебя нападала, я же слышала. Ты ей не сказала ни одного плохого слова. И она не тебя, а меня выставляет. Если ты пойдешь, то и я вместе с тобой.
Вот какие испытания выпали на мамину долю в ее-то возрасте. Надолго ли хватит ее после таких встрясок? Надо было мне, наверное, сделать так, как я собиралась, — уйти. Но я послушалась маму и осталась….
* * *
Пожилые люди часто рассказывают о том, как раньше жили, о временах революции и раскулачивания. Не по учебникам, а по свидетельствам очевидцев я и составила свое представление о прошлом. Кто в деревнях бедным был после революции? Кто ленился, не желал работать. Землю же всем дали. Возделывай ее, она тебя накормит, напоит, оденет и обует. Так нет! Одни трудятся — другие с удочкой на берегу сидят. Нет больших лодырей, — считала моя мама, — чем в наших краях рыбаки. Потом эти бездельники удочки побросали, взяли в руки винтовки и пошли отбирать у тружеников нажитое в поту….
Вот так и Родион, думала я, прошлялся с удочкой в окрестностях Летнего все выходные (а их ведь теперь стало уже два в неделю) до самой пенсии, а теперь ему сад подавай. Да и сейчас еще не поздно собственный вырастить. Пятьдесят лет ему всего. Какие это годы для такого амбала, как он?! Но зачем выращивать, когда есть возможность уже готовый у двух беззащитных женщин отнять? У его матери при доме тоже есть участок. Раза в два больше нашего. Но Бродька знает: от этой земли ему ничего не отломится. Не простит ему баба Стюра, что он, когда умер отец (ей тогда было около шестидесяти лет), не захотел со своей семьей в родной дом вернуться и помогать старушке "с огородом". Все отдаст она младшему сыну, который все время, и до женитьбы, и после живет с нею, очень любит мать, жалеет и трудится не покладая рук на приусадебном участке. Конечно, матери хочется, чтобы сыновья ее, оба, обеспеченными были. Она уже прикинула, как этого можно достичь. Об одном она позаботится, а другого пусть обласкает теща. Квартиру сразу подарила, пусть в качестве довеска к ней отдает и сад. А то, что у тещи ее старшего сына, у ее сватьи, есть еще две дочери, кроме той, которая стала женой Родиона, и что одна из них уже три лета вкалывает "за так" на этом участке, бабу Стюру нисколько не "колышет", как теперь говорят.
Я представила себе, каких советов надавала она родимому своему сыночку, когда он в то утро (после беседы с Галиной) примчался к ней и закричал: "Из сада выгоняют!", но даже не могла вообразить, что меня ожидало вечером того дня. Готовилась, разумеется, к самому плохому. Вернулась со своей работы поздно. Свет в маминой комнате не горел. Я сильно перепугалась, вообразив самое страшное. Боязно было нажать на кнопку звонка. Вот, думаю, сейчас опять начнется разборка, посыплются в мой адрес "комплименты". Но делать нечего, звоню. Дверь тут же распахивается настежь. На пороге Лида:
— Заходи. Мы заждались тебя. Давай не будем больше ссориться,? забормотала она.
— А я и не собиралась. Считаю ниже своего достоинства кого-то оскорблять.
— Ладно-ладно,? каким-то дрожащим, виноватым голосом говорит сестра. Но это ее раскаянье и обещание быть терпимой по отношению ко мне ни в чем меня не убеждает. Чувствовалось: не по своей воле предлагает она мне дружбу.
Наверное, от Родиона ей влетело за то, что, ни в чем не разобравшись, не получив на это санкции своего господина, набросилась она на меня, и еще за то, что выболтала их намерение относительно мамы, которое хотели они как можно дольше держать в тайне.
Теперь у меня уже не осталось никаких сомнений в том, что с самого начала планировали эти нелюди, захватив мамину квартиру, ее самое прописать и поселить отдельно от себя. Возможно, думаю я теперь, это было бы даже лучше. Если бы я тогда знала, какие перемены ждали нас впереди!
О Галине в тот вечер не было сказано ни слова, хотя именно по ее вине утром произошел скандал. Кого казнить, кого миловать, решал в этом доме Родион. Как я уже говорила, самую старшую сестру своей жены он уважал. Не одобрял он, разумеется, что сама она в гости к ним с Лидой любит ходить, усевшись за стол, пьет и закусывает с большим аппетитом, а к себе, экономя средства, приглашает редко, но то, что деньги у нее есть и, должно быть, в большом количестве, импонировало ему. Думая, что богатство Галка нажила своим трудом, хвалил ее за трудоспособность. Хотя и это качество у моей старшей сестры отнять нельзя, не только благодаря ему она разбогатела. Мало ли на земле добросовестных тружеников, не каждый из них нажил себе палаты каменные. Галина состоятельной стала только благодаря тому, что с самого детства бессовестным образом эксплуатировала наших общих родителей. В 14 лет потребовала, чтобы ее одевали не хуже других — не хуже дочерей больших начальников города. Родители из кожи лезли, но покупали ей все, что она хотела иметь, в том числе золото. Нам с Лидой, и маме нашей тоже, доставались лишь одни Галинины обноски. По хозяйству, чтобы помочь матери, абсолютно ничего старшая дочь не делала. Поступив в институт, за 4 года ни в одном семестре не получала стипендию. Когда окончила вуз и стала работать, опять же ни копейки на пропитание родителям не давала. Пока замуж не вышла, кормили они ее на свои деньги. Они мечтали: вот выйдет кровососка замуж — отстанет от них. Вышла наконец — в 28 лет — перешла жить к мужу. Бытовые условия вроде неплохие были. Но со свекровью не поладила, решили отделиться. А где жить? Рассчитывать на то, что государство обеспечит молодую семью жильем, не приходилось. Оба ведь, и Галина, и ее супруг, преподавали в школе. А учителям, не производившим материальных ценностей, квартир не давали. Дом готовый купить было не на что. Стали искать недостроенный, нашли. Отец взял у кого-то большую сумму взаймы. Надеялись: дочь сама расплатится. Как бы не так! Рассчитывался, отдавая долг частями в течение какого-то времени, опять же отец, обделяя свою семью. Достраивали Галинин особняк родственники гуртом,? "за здорово живешь". Всей нашей, довольно многочисленной родне дала моя старшая сестра задание. Только меня одной не было на этой ее стройке. Была я в то время беременна Майей, на седьмом или восьмом месяце. Галина отчитала меня за то, что я "отлыниваю" от работы.
— Пришла бы, хоть окна помыла, — придумала она, что можно мне поручить.
— С таким-то животом? — напомнила я сестре, в каком нахожусь положении.
— А что тут особенного? — ничуть не сконфузилась Галина, — Чего ты боишься? Этаж-то ведь первый….
Через какое-то время стала она продавать выращенные на приусадебном участке фрукты и овощи. Стояли на рынке с ее товаром наши отец и мать. Вырученные деньги она складывала в свой карман, а родителям за их труды не давала ни гроша. Экономила она и на своих детях (родились у нее две дочери): морила их голодом. До того довела, что они, еще совсем маленькие, по чьему-то совету, обратились в органы опеки с просьбой лишить их маму родительских прав. Заявление в райОНО рассмотрели, но мер не приняли. По месту работы была Галина Тарасовна на хорошем счету. Жалобщицам в отместку отделила она их от себя — в смысле питания. Стала давать им месячное пособие, какие-то крохи. Кормились девочки в основном у бабушки с дедушкой (у наших с Галиной родителей). Хотела я, возмутившись скаредностью своей старшей сестры, сама за нее взяться, но мама не разрешила мне "лезть в это дело". Поставив перед собой цель — разбогатеть, шла Галина к ней, не считаясь ни с чем и ни с кем.
Как я ни старалась пробудить совесть у работницы просвещения, добиться этого мне не удалось.
Зато она, мотивируя тем, что младшая дочь у нее больная и нуждается в усиленном питании, сумела "выдрать" разрешение получить второй надел земли под сад (как я уже говорила, в те годы нельзя было простым смертным обладать двумя земельными участками). Теперь должен был, изо всех своих небольших, как мне кажется, силенок, напрягаться ее благоверный, разрываясь между двумя шестисотками. Кормила же она его, как и детей: жареной на воде, совсем черной картошкой. Сначала он бунтовал против заведенных ею в доме порядков. Но постепенно, убеждаясь, что супруга его богатеет не по дням, а по часам, смирился со своим незавидным положением в семье. Наблюдая, как она, придя с базара (когда родители наши состарились, ей пришлось самой вплотную заняться сбытом выращиваемого на двух делянках продукта) и, забравшись на стол, осыпает себя вырученными в этот день деньгами, он заразился от нее жаждой наживы и стал приветствовать все, что бы она ни предпринимала…
