Дома кот Киска трется о Васькины ноги, но ему нынче не до кота.
Хорошо дома. В теплом темном углу вдруг тебе скрипнет старое бревно.
— Гх-мы! — почудится Ваське в этом скрипе. — Гх-мы! Это ты пришел, Васька!
— Я, кому ж еще.
— А чего ты такой невеселый нынче?
— Да вот, придет ли с войны отец, не знаю.
Не бревну нет никакого дела до Васькиных раздумий.
— А я вот бревно, а прежде было деревом, высоченным деревом без единой червоточинки. Твой дедушка сразу меня заприметил, вот какая история.
Пока бабушка шарит ухватом в печи, Васька сует голову за печку. Тут, как обычно, висит хомут, от которого пахнет кожей и лошадью. Еще висела пара бабушкиных лаптей. Все обычно, все знакомо Ваське.
Поел при лучине и уснул. И приснилось ему, как бабушкины лапти ходят по избе, шаркают. Потом квашня соскочила с печи, обулась в лапти и стала бегать по избе. Тесто смеялось сиплым смехом под холщовой скатертью. А старуха Матрена вылезла из угла свиньей.
— Бабушка-а-а! — заорал Васька, — Бабушка-а!
Глаза его широко раскрылись, и он услышал, как трещит в печи огонь. Да ведь утро уже! Ночи-то как и не бывало! Счастливый Васька дрыгнул ногой и полез на печь досыпать рядом с теплой квашней.
9
Иван Прокопьевич все-таки добился своего. В деревню привезли кинокартину. Это было большое событие для всех. Да и другое радовало председателя — он обзавелся надежным помощником. С войны вернулся сын Матрены, Николай. Дав ему отдохнуть с недельку или две, Иван Прокопьевич поставил его бригадиром вместо Натальи. Та совсем замучилась с бригадирством. И дом свой запустила, и корова часто не доена вовремя, и куры не кормлены.
Так вот этого Николая и послал председатель добывать кино. Киномеханика доставили из района за двадцать пять верст на санях вместе с движком и всей аппаратурой. Новость разнеслась по деревне быстро, и вот вечером и стар и млад заторопились в колхозную контору. Там, в просторном пустом помещении, уже расставили деревянные скамьи, установили небольшой экран.
Васька сидел у мамы на коленях и едва дышал от нетерпения. Вдруг загорелся белый сказочный свет, и все закричали:
— Ура-а!
На экране задвигались люди. Показывали про Котовского. Кино было немое, но мама объясняла Ваське, что происходит на экране. И в жизни он не видел ничего такого, в жизни не было у него такого интересного вечера.
Кино кончилось, а у Васьки все еще стоял перед глазами бесстрашный человек. И он опять подумал о своем отце. Какой он? Большой, наверно, сильный.
Ленту прокручивали еще два раза, но Васька с мамой уже ушли. Надо было дать посмотреть другим.
Поздно вечером притопали в избу, такую обыкновенную, такую сумрачную, что будто они вернулись из сказки. Да бабушка еще таким будничным, озабоченным голосом сказала:
— Завтра тараканов морозить станем.
Васька тяжело вздохнул. Бабушкина новость не произвела на него никакого впечатления. Сегодня он увидел такое, а она о тараканах.
— Да ну тебя, бабушка, — сказал Васька. — Вот тоже придумала.
— Да ведь как, — улыбнулась бабушка, — В самый раз, вишь, какой мороз нынче.
Наутро все живое убрали из избы, кур из-под печки унесли в хлев к овцам, двери растворили настежь. Гуляй, мороз!
Сами двое суток ночевали у соседей, а когда вернулись домой, в избе было как на улице. Печка вся ледяная от холода, таракашки окоченели. Бабушка замела их веником и выбросила на улицу.
Васька сидел на лавке, замотанный в мамин шерстяной платок до самых глаз, и ждал, когда изба нагреется. Он думал, что им никогда не натопить. Вот уж и поленья затрещали в печке, зашумело, загудело, а тепла все нет. Сидит Васька на лавке и думает о лете. Он уж и забыл, какое оно. Вот придет лето, станет тепло, будет он бегать босиком. И отец вернется. Но почему-то грустно Ваське.
— Бабушка, а скоро лето?
— Лета захотелось? Ах ты мой сердешный!
И бабушка повернула к Ваське красный, как морковка, нос, это от холода.
— Захотелось, бабушка, шибко захотелось.
— Придет лето, Васенька. Не за горами оно. Дождемся лета и отца твоего, Евтиха.
— Дождемся ли, бабушка?
Бабушка всхлипнула негромко и вытерла фартуком нос.
— Нам-то тут что, им-то каково там. Давеча новый наш бригадир Никола Матренин и говорит: де нам морозы не так страшны, — те супостаты, фашисты, коченеют на морозе, как эти тараканы.
— Так им и надо, — сказал Васька. — А вдруг лето не придет, что тогда?
— А уж умрем, поди, все без лета, — предполагает бабушка.
— А хватит ли картошки до лета?
— Хватит, пожалуй, а не хватит, у людей попросим. Небось не дадут с голода помереть. Я вот тебе репу из погреба принесу, хочешь ли?
— Неси давай.
Так вот и беседует Васька с бабушкой день-деньской. Печку ли она топит, сметану ли мешает, лучину ли щеплет, Васька все тут. И невеселый, не как прежде задумчивый какой-то стал. То ли повзрослел, то ли заболел. И на улицу идти не хочет, а все молчит да о чем-то думает.
— Ты чего, Васенька? — обеспокоится бабушка, — Что ты закручинился, соколик?
— Морозы надоели, зима.
— Правда, Васек. Всем надоела зима. Она у нас ведь длиннющая.
От зимы потерпел и дед Петр. Как-то ему надо было идти сторожить. А стало мести, в трубе заподвывало.
— Не заблудись давай, — напутствовала старика бабушка.
— Да ведь по дороге пойду, — буркнул тот. Завернул, как обычно, в тряпку три или четыре картошины, краюху хлеба, соли, икнул и пошел.
Да, видно, взбесилась в ту ночь вьюга. Ни зги не видно. Сбился с дороги старик, подумал: «Хоть бы не околеть мне, как та ворона». Только под утро пришел домой, не дед, а сугроб. Застыл весь. Заблудился, говорит, под елкой всю ночь просидел. Глянул утром, а деревня-то под носом. Тьфу тебе-ка!
Обеспокоенный председатель заглянул в избу.
— Ты чего, Петруша, не сторожил ночью?
— Не сторожил.
— Да заблудился он, Иван Прокопьевич, — вступилась бабушка. — Не ругай ты его. Так уж мело ночью. Всю ночь под елкой просидел.
— И огня-то добыть не смог, — вставил дед простуженным голосом. — С одной-то рукой где там.
Иван Прокопьевич рассмеялся и похлопал деда по плечу:
— Эх ты, Иван Сусанин.
— Ты чего это, Прокопьевич, — робко заговорила бабушка, — вроде как и лицом посветлел нынче.
— Верно, Парасковья. Жмут наши на всех фронтах. Вот увидишь, скоро конец войне.
— Вот оно что, — задумчиво сказала бабушка.
— Давай топи ему баню да парь как следует, чтобы не заболел, чтобы до победы дожил, своими глазами увидел конец извергов.
Кивнул на прощанье Иван Прокопьевич и зашагал к Василисе, которая уже ходила после болезни.
— Эк тебя перевернуло, — сказал он, глядя на ее исхудавшее лицо.
— Ничего, Прокопьич. Встала уж теперь на ноги.
— Пишет ли Федор твой?
— Пишет, недавно письмо прислал. Жив пока, ничего. Только бы вот вернулся.
— Вернется, Василиса, вернется. Не пройдут им даром бабьи слезы.
— Только бы уж вернулся, — тихо сказала Василиса. — А мне больше ничего и не надо.
Ходил от избы к избе Иван Прокопьевич, беседовал с людьми. На фронт больше не просился. Понимал, что и тут у них фронт. И тут идет война, и есть раненные смертельно и убитые наповал горем. Это те, которым уж не доведется испытать радость встречи. Многое понял в эту зиму Иван Прокопьевич.
10
Раз уж такое дело, баню надо топить да парить старика. Истопили баню, дед посмотрел и говорит:
— Давай топи еще, чтоб каменья докрасна накалились. Топи пуще, чего дров жалеть. Все нутро остыло.
Потопили еще. Выпарился дед, прогрелся до костей, а домой пришел, на печку залез.
Потом Васька с бабушкой пошли в баню. Кадка с горячей водой, кадка с холодной водой. А окошечко махонькое, и видишь в него одни только белые сугробы.
— Мойся, Вася. Грязи-то, поди, накопил. Да плесни на каменницу.
Плеснул ковшиком. С шипеньем взлетел жгучий пар от черных камней. Васька пригнул голову к полу.
После бани долго пили чай, потом управлялись, давали корове сена, овец поили.
Вечером села бабушка, по своему обычаю, за прялку. Мама проверяла тетради, дед лежал на печке, согревая свое простуженное нутро. Васька сидел с бабушкой, а она рассказывала ему:
— Вот напряду я ниток, насучу да натку полотна. Положу его на снег, на весеннее солнышко, отбелится оно. Сошью всем по рубахе. Тебе, Васенька, дедушке да отцу твоему. Вот так-то, соколик.
Заслушался Васька, а от кудели кулачок остался, и та вдруг исчезла. Перестала стрекотать прялка, и тут Васька услыхал, как под окнами заскрипел снег, потом затопало на крыльце, потом опять затопало, в сенях уже, дверь отворилась, и кто-то вошел в облаке тумана, большой и неуклюжий, а потом еще маленький кто-то. От дверей дохнуло на Ваську холодом.
