Силы совсем покинули его. Вздохнул Евтих, закрыл в изнеможении глаза и заплакал. Пропадет солдат. Но не смерти Евтих боялся, часто заглядывала она ему в глаза. А подумал о сыне, что не обнять ему уж сына, не сходить вместе на рыбалку, не погладить Васькины волосы, не заглянуть в глаза, которые у того материны, не услышать Васькиного запаха — запаха парного молока. От этой мысли вот и заплакал Евтих. Эта же мысль вдохнула в него такую жажду к жизни, что он снова пополз, часто теряя сознание, таща за собой одеревеневшие, бесчувственные ноги. И чудится ему, что уж и дымком потянуло, так знакомо, так по-родному, что будто попал в свою деревню.
13
Васька сидел у окошка и смотрел на улицу. Ему было жарко и грустно. От отца все не было никаких известий. Дома никто не верил, что Евтих погиб. Пропал без вести, это еще не погиб. Надо ждать. И Васька ждал.
Подоконник весь рассохся, в нем была щель. Бабушка за печкой сбивала масло. Ему было слышно, как мутовка проворно бегает по крынке.
А ждать, оказывается, тяжело, невесело. Сидишь на подоконнике да смотришь в окно, не идет ли там по дороге отец. Но никто не идет, никто не едет.
Видит Васька лес, Веркину избу. Ворона по крыше ходит. Курица рот раскрыла, пить хочет.
— Бабушка, курица пить хочет, — доложил Васька.
— Ну-у.
— Что ну?
— Не знаю я ничего, — в сердцах сказала бабушка. У нее, видно, плохо сметана сбивалась. — Напои.
— Из лужи напьется.
Верка вышла на крыльцо, куда-то пошла. В огород, лук рвет.
— Верка-а!
— А-а!
— Пошли купаться.
— Пошли.
Васька вылез из окошка прямо на улицу. Верка отнесла лук в избу и вышла. Небо все было в облаках, будто коровы пасутся, да разбрелись без пастуха. А самое большое белое облако — бык.
Елки и сосны сверкали в поскотине новыми зелеными шубами, да и старые иголки много раз полоскало дождем, поэтому тоже были как новые.
Из воды не вылезали, наверное, целый час. Продрогли до костей. Васька стучал зубами от холода, выскочил на берег и вьюном полез в горячий песок.
Тут кругом росли ивы и какие-то широкие лопухи, будто зеленые уши торчали из песка.
— Верка, а у тебя кожа куриная, — заметил Васька.
— А у самого, — сказала синяя Верка, вся вздрагивая от носа до шершавых стоптанных пяток.
Васька за зиму вытянулся, шея у него стала длинная, два зуба выпали, и говорить было трудно. Язык все попадал между зубов. Но говорить Ваське хотелось.
— Верка, — сказал он.--Ты знаешь, что нынче утром пришел с войны Андрюха. Без ноги.
— Знаю, — отвечала Верка. — Дай-ка я тебя песком засыплю, скорее согреешься.
— Засыпай.
Верка быстро зарыла Ваську в песок и сама зарылась.
— Верка, давай сходим к Андрюхе. Посмотрим на него.
— Турнет еще.
— Не турнет. У него одна нога. На одной ноге не ускачешь.
Верка вылезла из песка и попробовала скакать на одной ноге.
— Да, не наскачешь, — согласилась она.
— Он себе выстругал ногу, — продолжал Васька. — Дедушка мой видел. Славная, говорит, нога получилась.
Васька встал и тоже попробовал ходить на одной ноге.
— Ладно, пошли, — сказала Верка.
Они окунулись еще по разику. Васька натянул штаны с одной лямкой, а рубашки у него не было. Зачем летом рубашка? Верка пролезла в платье, которое болталось на ней, как на жерди тряпка. И они пошли смотреть Андрюху.
Тот сидел в избе на лавке и курил махорку. С ним были Васькин дед и старик Николай.
— Вернулся, значит, Андрюша, — в который уж раз проговорил Васькин дед. Мужикам, видно, говорить уже надоело, но уходить им не хотелось. Вдруг да еще что скажет Андрюха. — А Евтиха нашего все нет. Убит, наверно.
— Придет, — пообещал Андрюха. — Был бы убит, так сообщили. Все скоро придут, кто уцелел. Я вот вернулся, да, без ноги, парень.
— Ладно хоть не без головы, — прошамкал старик Николай. — Сколько робятушок полегло.
И он махнул рукой.
— Полегло, — сказал Андрюха и заплевал окурок.
Васька с Веркой стояли у порога и слово боялись пропустить. Ваське хотелось узнать, как ногу-то потерял солдат. Больно ли было. А тот все не начинал об этом. Верка молчала, молчала да и ляпнула:
— Ногу-то твою похоронили, дядя Андрей?
— Чево-о?
Андрюха так весь и нагнулся. А в глазах все что-то и скачет, так и прыгают какие-то огоньки. Васька уж взялся за дверную ручку.
— Пошли, Верка, — прошептал он.
— Чья это? Как тебя зовут? — спросил Андрюха у Верки.
— Веркой зовут.
— Веркой? А вот нога-то у меня, под лавкой.
Мужики с удивлением посмотрели на Верку, а Андрюха нагнулся за ногой. Ваську и Верку будто ветром сдуло. Сиплый хохот полетел им вдогонку.
— Вот пострелята, — сказал Андрюха, насмеявшись досыта. — Зря их испугал. А это, видно, Петрушина дочка?
— Петрушина, — сказал старик Николай. — Евонная Верка. А сам, чуешь, в госпитале, в голову ранило тяжело, ну дык и не пришел еще.
— Нету им наказанья, мужики, — задумчиво сказал Андрюха. — Нету на земле такого наказанья. Не придумали.
— Нету, не придумали, — согласились старики.
Посидев еще немного, они оставили солдата. Ко многому тому надо было еще попривыкнуть. И что пули не летают, а вместо них пчелы. И что ночью тихо, да и к самому себе в этой мирной тишине.
14
Евтих пришел с войны в середине лета, среди бела дня. Пришел, а дома никого нет. К дверям приставлена метла. «Все за рекой, наверно, — подумал он. — На сенокосе».
Скинув с плеч вещмешок, сел на крылечко и стал закуривать, вертеть дрожащими руками цигарку. Махорка просыпалась мимо, руки не слушались. И вдруг он услыхал голос. И понял, что это Васькин голос. Тот кур выгонял из огорода да уколол ногу и поэтому был сердитый.
— Я тебе, дьявол окаянный! — орал Васька на петуха. — Мало, сам в огород залез, да еще кур созвал.
Выпала из рук у Евтиха цигарка, просыпалась махорка из жестянки. «Кому ж еще тут быть, кроме Васьки? — подумал он. — В нашем-то огороде?»
Приковылял к воротцам, позвал тихо:
— Васька.
Смотрит Васька: незнакомый человек перед ним в пилотке, в гимнастерке, в сапогах.
И тут он почувствовал, как хватают его крепкие руки и летит он к самым облакам, а потом прижимают его к потной гимнастерке так крепко, что аж дышать нечем. А потом стоит очумелый, глаза чем-то застилает, не видно ничего. И ничего не понимает Васька, только хочется реветь, но стыдно перед этим человеком.
Тут бабушка вдруг появилась с повети, да к Евтиху на шею, да в три ручья слезы. И дед откуда-то появился, обнимает Евтиха, что-то шамкает радостно беззубым ртом. И мама, видит Васька, бежит из поскотины с граблями. Быстро дошла до нее весть.
Серафима Петровна бросилась к мужу, ноги у нее подкосились. Так бы и рухнула, не подхвати ее Евтих. И в плач да в рев. Говорят, смех заразителен, но и плач тоже. Вот и Васька не укрепился, заревел пуще всех. Один Евтих не плакал, только улыбался все как-то растерянно.
После рева Ваське стало полегче и в голове у него прояснилось.
— Что ты, родимой, — говорила ему бабушка. — Да ведь это отец у тебя пришел.
И Васька поверил бабушке, которой всегда верил. Все пошли в избу.
А вечером Васька и Евтих вышли на крыльцо посмотреть, как заходит солнце. Взял потом отец гармонь и заиграл.
— Что это ты играешь? — спросил Васька, — Какую песню?
— А страдания, — сказал Евтих.
— Я тебя ждал, — сказал Васька. Отец отложил гармонь и прижал Ваську к себе.
На тихую, уставшую от войны землю слетала мирная комариная ночь. Кончились Васькины вечера.
СНОВА В ДЕРЕВНЕ
1
Это был обыкновенный колхоз «Рассвет». В нем пять бригад на пять деревень. Если в самой большой деревне стояла сотня дворов, то в остальных по двадцать пять — тридцать, не больше.
Председатель, допустим, Круглов его фамилия, потихоньку правил, без треска и дроби. Сам водил машину, если Афиноген бунтовал, мол, что это я буду тебя возить, сам езди, невелик и барин. А впрочем, они ладили, жили душа в душу и даже наружностью были удивительно похожи друг на друга. Оба коренастые, с красными толстыми шеями и крепкими мужицкими руками.
Падежа скота там не было, за исключением одной старой лошади, которую до смерти уходили на своих участках в деревне Пестрово. Надо было им посадить картошку в сжатые сроки. Колхозная-то уж давно была вся посажена.
Довела лошадь последнюю борозду, остановилась и ни с места. Шлепнула ее Наталья по тощему крупу:
— Иди давай, чего стала? Отдыхай нонь.
А лошадь рухнула на бабу, едва та отскочить успела. И повели лошадь на веревках в конюшню. Пока довели, сдохла.
Закопали падшую лошадь около самой дороги в поскотине. И люди перестали ходить по этой дороге к реке. Стали ходить по другой. А около лошади грибов белых наросло много. И ходила как раз на это место пенсионерка Елисавета за грибами. И вот ругалась, говорят, очень:
