Тиби Хирш!
Он повесился на крюке, на котором висела лампа в жестяном абажуре. Под ногами повешенного валялось письмо. У отца задрожали все члены, ему пришлось сесть. Шли минуты. Мой отец чувствовал неодолимое желание прочитать письмо. Чтобы унять эту дрожь и ужас. С того места, где он сидел, видно было, что внизу письма темнеет печать.
Значит, официальное!
Мой отец обо всем догадался: он понял, что в этом письме содержится, еще до того, как поднялся и, пошатываясь, подошел к висящему на веревке телу. Но он все же решил проверить. Не поднимая последнего письма, полученного радиомехаником и ассистентом фотографа, и даже не нагибаясь, мой отец увидел, что это за извещение. Копия свидетельства о смерти Тиборне Хирш, урожденной Ирмы Кляйн.
И отец тут вспомнил, что ведь он так сразу и написал Лили, что жену Хирша, насколько он знал, застрелили еще в Берген-Бельзене. Он знал об этом, еще когда по бараку вилась длинной змеей торжествующая процессия. Почему же он подавил в себе это чувство? Почему он не бросился к Хиршу, чтобы встряхнуть, отрезвить его?
Но когда? Когда он мог это сделать?
Быть может, когда Тибор Хирш сел в кровати, размахивая письмом? Когда он завопил: “Жива! Моя жена жива!”? Мог ли он тогда подбежать к нему, встряхнуть, проорать в лицо: ничего подобного, нету ее в живых, она сдохла, трое видели – ее пристрелили как бешеную собаку?!
Или можно было сделать это позднее?
Но когда, когда?
Когда Хирш, будто флагом, махая над головой письмом, двинулся между койками, вопя, как осанну, то слово? Тогда? Или когда к нему присоединился Гарри, когда положил руки ему на плечи и они стали скандировать, будто на демонстрации: “Жива, жива, жива, жива!”?
Что он мог сделать в эту минуту, когда страх, судорогой сводивший им все нутро, неожиданно отступил, сменившись ликующим заклинанием? Как мог он остановить это извержение?
“Жива, жива, жива, жива, жива, жива!”
Может, вскочить на стол и перекричать этот хор? И что бы он мог кричать? Одумайтесь?! Придите в себя, идиоты?! Поймите же, наконец, что вы остались одни, их нет, они умерли, превратились в дым – все, кого вы любили! Я это видел! Я знаю!
Он не сделал этого. Он встал в ряд, мой отец стал четырнадцатым кольцом той змеи, частью целого, которое, потеряв рассудок, отказывалось верить в то, чего уже не изменишь.
И вот на крюке перед ним висело безжизненное тело Хирша.
* * *
Вечером, когда действие успокаивающего немного ослабло, Лили почувствовала себя достаточно сильной, чтобы вместе с Шарой пойти в канцелярию и подать официальное заявление о краже.
К тому времени, как она получила письмо моего отца, который, прибыв в Авесту, быстро выяснил, как у шведов принято поступать в таких случаях, Лили уже сделала первый официальных шаг.
Но они оба знали, что в этом году нормального зимнего пальто у Лили не будет.
Дорогая, единственная моя Лилике! Нужно подать заявление в полицию о совершении кражи неизвестным лицом. Ты должна написать его по-немецки, в трех экземплярах (один директрисе, один в Комитет по делам иностранцев и один в полицию), указав, что конкретно пропало: пальтовая ткань, три с половиной метра, коричневая, в мелкий рубчик…
Но как раз в это время происходили события поважнее. Во вторник утром девятерых девушек, в том числе трех венгерок, находившихся в госпитале в Экшё, отвезли на автобусе в Смоландсстенар. Там, на станции, было настоящее столпотворение, и беспрерывно шел снег.
Большинство обитателей лагеря сидели уже в вагонах, и прибывшие из Экшё спешно поволокли свои котомки и чемоданы по чавкающему грязью перрону. Свенссон с медсестрами в черных пелеринах бегали вдоль состава, как военный наряд каритативного назначения. Они пытались всех успокоить. Было море слез, поцелуев и слякоти. Из динамиков разносилась веселая музыка.
Лили, Шара и Юдит Гольд разыскали вагон с подругами по бараку, которых они не видели уже три месяца. Все кричали и обнимались. А потом опустили окна и стали посылать воздушные поцелуи доктору Свенссону. На перроне показалась медсестра на велосипеде, с огромной кожаной сумкой через плечо. Она резко звонила в звонок, и народ перед ней расступался. Медсестра везла вторничную почту – организаторы позаботились обо всем. Накидку, чтобы не мешала ей при езде, медсестра подоткнула выше колен.
– Почта! Почта! – закричала она, спрыгнув с велосипеда.
Велосипед со звоном упал на перрон. Вытащив из сумки конверты, медсестра стала зачитывать имена, стараясь перекричать громкоговоритель:
– Шварц, Вари, Бенедек, Райх, Тормош, Леман, Сабо, Бек…
Фру Анна-Мария Арвидссон тоже суетилась на станции. Услышав фамилию Лили, перед которой она чувствовала себя несколько виноватой, она взяла у медсестры конверт и двинулась вдоль состава, чтобы отыскать девушку в этом вселенском столпотворении. Она радовалась, что сможет вручить ей письмо – как она полагала, от моего отца. Она тоже кричала, повторяя имя Лили, но голос ее терялся в какофонии звуков.
Вдруг в нескольких метрах от себя она наконец-то увидела девушку. Лили, свесившаяся из окна, тоже заметила фру Арвидссон. Пальто дамы было по колено заляпано грязью. Она раскраснелась и тяжело дышала. Над головою фру Арвидссон держала конверт и выкрикивала имя Лили.
– Анна-Мария! Анна-Мария! – окликнула ее Лили.
Услышав, что Лили назвала ее просто по имени, она растрогалась, протянула письмо и при этом, поймав руку девушки, пожала ее.
– Наверняка твой друг! – тихо засмеялась фру Арвидссон, давая понять, что она тоже на стороне любви.
Лили глянула на конверт, и кровь отхлынула от ее лица. На конверте была будапештская марка, а адрес написан был заостренным почерком. Перепутать его было невозможно. Она сорвалась с окна, и Шара едва успела подхватить ее, чтобы не разбилась.
– Почерк мамочки, – прошептала Лили, судорожно сжимая письмо.
Шаре пришлось на нее прикрикнуть:
– Ну-ка дай! Ты помнешь!
Она попытался забрать у подруги конверт, но Лили не отпускала.
Юдит Гольд высунулась из окна и крикнула пробегавшему мимо Свенссону:
– Райх получила письмо от матери!
Свенссон тут же затормозил, остановилась и вся его свита. Медсестры в черных пелеринах окружили его, как стая ворон. Вместе с доктором они поднялись в вагон.
В крохотное купе набилось не меньше пятна-дцати человек. Лили все еще не решалась распечатать конверт, она целовала, разглаживала его. Пришлось Свенссону вмешаться:
– Ну распечатывайте же, Лили!
– Я боюсь, – подняла она полные слез глаза.
Потом глубоко вздохнула и отдала конверт Шаре:
– Распечатай ты.
Шара не мешкая вскрыла конверт, из которого выпали густо исписанные листки. Она протянула их Лили, но та помотала головой:
– Читай! Я прошу тебя!
Свенссон сидел уже рядом с Лили, обхватив ее руку своими. О письме из Будапешта, видимо, уже прошел слух, потому что перед купе, в коридоре, и внизу под окнами толпились люди. Шара, дабы не обмануть торжественного ожидания, решила, что будет читать громко и с выражением, декламируя, как на сцене. Она понимала, какой это необыкновенный момент, но голос подвел ее. Легко справлявшаяся со сложнейшими ариями Шумана, Шара на этот раз начала хриплым и прерывающимся голосом.
Дорогая, единственная, бесценная моя Лилике! В газете “Вилагошшаг” было напечатано ваше объявление: три венгерские девушки, находящиеся в Швеции, разыскивают своих близких!
Лили явственно видела перед собой галерею на этаже их дома по улице Хернад, зеленую дверь их квартиры, потертый халат на мамочке. В дверь звонят. Мамочка открывает, перед ней стоит Бёжи и, размахивая свежим номером “Вилагошшаг”, кричит. Что именно она кричит, Лили не понимает, но это не так уж важно. Ясно только, что она кричит, напрягая жилы на шее, шлепает по газете, по последней странице, где разместили в рамочке набранное крупным шрифтом объявление. Еще она видит, как мамочка вырывает у Бёжи газету, смотрит на объявление, видит имя – ее, Лили, имя, и падает как подкошенная.
Лили слышит, как перед обмороком, или уже очнувшись, мамочка говорит:
– Я всегда знала, что наша малышка Лилике умная и находчивая!
А в купе Шара, справившись с первым волнением, обрела наконец свой голос. Свенссон продолжал держать Лили за руку.
И вот после года кошмаров свершилось чудо! Что я чувствовала, описать словами я даже и не пытаюсь. Я только благодарю Всевышнего, что он дал мне дожить до этого.
Бёжи бросается в кладовку, приговаривая на бегу: “Уксус, уксус”. Находит его на второй полке сверху, вырывает зубами пробку, нюхает. И кидается назад к мамочке, которая все еще лежит у входа. Бёжи брызгает уксусом ей в лицо, чтобы привести в чувство. И вот мамочка, чихнув, открывает глаза. Она смотрит на Бёжи, но слова ее обращены к Лили:
