– Да.
– Так вот. Материал был разрезан на узкие полоски шириной в несколько сантиметров.
Он забрал у них ленточку и встряхнул ее. Лили онемела. Оркестр играл медленную мелодию, под которую по паркету трогательно кружились женские пары. Лили, желая убедиться, что она правильно поняла немецкую речь, повернулась к Шаре:
– Это верно? Разрезали? На полоски?
Шара в шоке кивнула.
А полицейский инспектор Свюнка добавил:
– Мы считаем, что ткань не хотели украсть. Ее кто-то хотел уничтожить.
Оркестр заиграл новый танец, перейдя на живую ритмичную польку. Посередине зала остались всего две пары, но плясали они от души. Лили ошарашенно смотрела на ленточку, сиротливо повисшую в руке грузного охранника госпиталя.
– Кто это сделал, сегодня определить уже трудно. Но если хотите, сударыня, мы опросим всех ваших подруг. – Инспектор обвел рукой зал. – Задача не из простых, но если вы пожелаете…
Лили протестующе замахала руками. Выразить что-то словами она не могла. И только смотрела на частицу своего пальто, которое уже никогда не сошьют. Лоскуток шириной сантиметра в четыре все еще висел между большим и указательным пальцами господина Берга.
* * *
Подруги в молчаливом ожесточении шагали между бараками по неосвещенной аллее лагеря. Руки были засунуты в карманы форменных телогреек. Был мороз, свистел ветер. Вдруг Лили остановилась и пробормотала себе под нос:
– И кто же меня ненавидит так сильно?
А Шара словно бы догадалась о чем-то.
– Завидуют твоему счастью.
Юдит Гольд зло скривилась:
– На твоем месте я этого так не оставила бы. Пусть расследуют, кто из девушек это сделал! Хотела бы я посмотреть ей в глаза!
Шара пожала плечами:
– Как ты это расследуешь!
– Ну, не знаю! Надо поговорить по душам! Устроить обыск!
Лили горько рассмеялась:
– Что искать-то? Ножницы? Или нож?
Но Юдит не унималась:
– Откуда мне знать! Ножницы, нож, что угодно! Может, ткани клочок!
Они пошли дальше. Шара представила это себе.
– Так она при себе и носит! У сердца! Ну и наив-ная же ты, Юдитка.
– Я просто считаю, что надо все прояснить. Нельзя такое на тормозах спускать. Я так думаю.
Лили смотрела под ноги на заледеневшую грязь.
– А я этого не хочу знать. Что я могла бы сказать ей?
Юдит Гольд озлобленно прошипела:
– Что заслуживает! Плюнула бы в глаза этой дряни!
– Я? Еще чего! Я ее пожалела бы, – сказала Лили великодушно, но все же не очень уверенно.
* * *
Линдхольм не спрашивал моего отца, зачем и куда он пропал в этот ужасно длинный день. Он велел приготовить ему горячую ванну и вколол жаропонижающее. А через три дня счел нужным проинформировать моего отца о своем окончательном решении. Они сидели с ним на диване как два добрых приятеля.
– Я знаю, Миклош, что вас это огорчит, но я не даю согласия на приезд сюда вашей кузины на Рождество.
– А в чем причина?
– Нет места. Экспедиторский барак заполнен. Но это только одна причина.
– А вторая?
– В прошлый раз я вас отпустил попрощаться, вы помните? Даже будь вы здоровы – а вы больны, – я и тогда не приветствовал бы посещение мужского лагеря женщинами. Вы, как поклонник литературы, должны это знать…
– Что я должен знать?
– Вы однажды упомянули “Волшебную гору”. Телесность, как бы это сказать, она будоражит. Это опасно.
Мой отец вскочил и бросился к двери. Решение Линдхольма казалось бесповоротным. Что же произошло за три дня? Как он потерял скрытую, молчаливую благосклонность врача? Мой отец отчаянно искал спасительную стратегию, чтобы сломить непреклонность Линдхольма. Нужен официальный путь! Его он еще не пробовал. Уже взявшись за ручку двери, он повернулся:
– Господин главный врач, я прошу изложить это в письменном виде!
– Послушайте, Миклош, наши отношения…
Но отец прервал его.
– Наши отношения меня не интересуют, – сказал он тихо и угрожающе. – Изложите все письменно! В трех экземплярах. Я отправлю это в вышестоящие органы!
Линдхольм тоже вскочил, ошарашенный.
– Да идите вы к дьяволу! – заорал он.
– Я пойду, но не к дьяволу, а в посольство Венгрии! Потому что вы ограничиваете мои права! Вы обязаны дать мне свидание с родственницей! Пожалуйста, изложите ваше решение на бумаге!
Таким тоном с Линдхольмом еще никто не разговаривал. Он изумленно посмотрел в упор на отца и сухо проговорил:
– Покиньте мой кабинет!
Мой отец повернулся и захлопнул за собой дверь.
Пока он шел по длинному коридору, он, к своему удивлению, смог трезво обдумать случившееся. Что, собственно, происходит? Врач ограничивает его в свободе передвижения. Аргумент хороший и в целом правильный. С другой стороны, эта страна приняла его. Лечит. И Линдхольм может утверждать, что ограничивает свободу в интересах его излечения. Он же может ответить на это, что платят за это удовольствие не шведы, а Международный Красный Крест. Другими словами, в конечном счете он не должен отчитываться перед шведской “Лоттой” и быть благодарным ей. И если, положим, ему придет в голову провести Рождество в Стокгольме, в каком-нибудь ночном баре, то кто может этому воспрепятствовать?
Он запутался. Кто он здесь в самом деле? Пациент? Беженец? Эмигрант? Временный постоялец? С собственным статусом – вот с чем надо ему разобраться! Но кто его может определить? Шведские власти? Посольство Венгрии? Больница? Линдхольм?
В отдалении за спиной у него распахнулась дверь, и главный врач, выскочив в коридор, прокричал отцу:
– Вернитесь, Миклош! Давайте поговорим!
Но мой отец больше не имел желания спорить с Линдхольмом.
Дорогая, единственная моя Лилике! Я страшно зол на себя и пребываю в полном отчаянии. Но я не сдаюсь и обязательно что-то придумаю!
* * *
Днем в огромной столовой царила тоска. Это было единственное общее помещение в Берге. Выбор у девушек был невелик. Можно было валяться в бараке на койке, гулять по лагерю на пронизывающем ветру или сидеть в этом загроможденном столами сарае и дожидаться ужина.
В этот день Лили наконец-то решила попробовать взяться за Бебеля. Мой отец уже в котором письме словно бы между прочим напоминал ей, что книгу в мягкой обложке он послал ей два месяца назад. Она долго прятала ее, стараясь засунуть подальше от глаз. Уже обложкой своей она вызывала в ней недоверие: на читателя сурово смотрела женщина с гордо вскинутой головой, базедовы глаза ее были выпучены, зрачки расширены, на ветру развевались длинные волосы.
Минут десять Лили читала. В ней копилась злость. Наконец, дойдя только до четвертой страницы, она вне себя от ярости захлопнула книгу и швыр-нула ее в дальний угол столовой:
– Да его невозможно читать!
Шара вязала свитер из пряжи неопределенно-грязного цвета, которую им прислал отец.
– Кого невозможно?
– Ну Бебеля! Меня бесит уже само название! “Женщина и социализм”! Как можно придумать такое название? А внутри и того хуже!
Шара отложила вязанье, пошла за книгой и, подняв ее, отряхнула пыль.
Вернувшись к столу, она протянула ее Лили.
– Суховато написано, я согласна. Но если ты почитаешь дальше…
– Я не буду читать! Надоело! Уж лучше вообще ничего не читать! Тоска зеленая, как ты не понимаешь?!
– Между прочим, там есть чему поучиться. Например, ты могла бы по ней понять образ мыслей Миклоша.
Лили, как какую-то гадость, оттолкнула от себя книгу:
– Его образ мыслей я знаю. Но книгу читать не буду.
Шара вздохнула и снова взялась за вязание.
Дорогой Миклошка! Книгу Бебеля я скоро пошлю обратно. К сожалению, из‑за нервотрепки и здешних условий у меня не хватает терпения, чтобы ее читать.
Через большие пыльные окна столовой сеялся серый свет. Юдит Гольд заглянула в одно из них, чтобы проверить, там ли подруги, вместе ли Шара и Лили. Как же они близки друг другу, даже когда они ссорятся! Юдит Гольд часто чувствовала себя рядом с ними лишней, но еще никогда ей не было так тоскливо от собственного одиночества. Неужто теперь это навсегда? И у нее никого не будет? Ну ладно, с мужчинами не везет, с этим она смирилась. Но чтоб не было даже подруги, такой, чтобы навсегда, настоящей?! И ей вечно придется к кому-то подлаживаться? Выпрашивать ласку? Быть благодарной за доброе слово, за совет, за близость? Да кто такая эта Лили Райх?!
Она отошла от окна и поспешила к бараку. В спальне, где они жили, было двенадцать кроватей. У входа стояли металлические шкафы. Юдит вошла, открыла ключом один из шкафов и достала свой чемодан. Этот желтый, с медными пряжками чемодан, набитый рыбными консервами, ей прислал еще в августе двоюродный брат из Бостона, ее единственный уцелевший родственник. Шпроты, скумбрию и селедку они съели, раздали другим, а чемодан этот она иногда доставала, гладила его и представляла себе, как пройдет с ним по главной улице Дебрецена, где жила до войны. Но возможно, она не вернется в Дебрецен. Кто у нее там остался? Возможно, поселится в Швеции. Найдет работу, мужа и дом. Да, мужа! Как знать? Настойчивым иногда везет.
