Бёжи бросается в кладовку, приговаривая на бегу: “Уксус, уксус”. Находит его на второй полке сверху, вырывает зубами пробку, нюхает. И кидается назад к мамочке, которая все еще лежит у входа. Бёжи брызгает уксусом ей в лицо, чтобы привести в чувство. И вот мамочка, чихнув, открывает глаза. Она смотрит на Бёжи, но слова ее обращены к Лили:
Твой дорогой папочка, к сожалению, домой еще не вернулся. Он в Австрии, в Вельсе. После освобождения он был там госпитализирован с кишечными коликами (в мае), и с тех пор о нем никаких вестей. Я надеюсь, что наш добрый Бог не оставит его и он вернется, чтобы теперь уже вместе радоваться жизни.
Лили, правда, не могла точно определить, какие части письма читает Шара, а какие она совершенно явственно, так, что не перепутаешь, слышит из уст своей мамочки, как будто она прямо тут сидит, в этом душном купе, и когда речь заходит о чем-то важном, говорит сама, останавливая ее подругу. Вот, к примеру, две фразы, которые были прочитаны голосом Шары:
Начиная с восьмого июня, когда вернулся из Аушвица муж Релли, я живу у них, и собираюсь здесь оставаться, пока кто-то из вас не приедет домой. Только уж поскорей бы, о господи!
По квартире распространяется резкий запах уксуса. Мамочка с помощью Бёжи поднимается и, шатаясь, идет к умывальнику, чтобы омыть лицо. А затем садится на табурет, разворачивает на коленях газету и семь раз, чтобы быть уверенной, что эти несколько строчек она не забудет никогда в жизни, перечитывает объявление.
Даже не знаю, с чего начать. Чем ты занята целый день? Что ты ешь? Как ты выглядишь? Исхудала, поди? И есть ли у тебя белье? Мы лишились всего. К сожалению, из вещей, которые отправляли в провинцию, ни одной не вернулось, ни тканей, ни зимних пальто, ни платьев, ничего, одним словом. Но об этом ты, душенька, не горюй…
Ну а в этом, произнесенном на одном дыхании монологе Лили безошибочно распознала голос мамочки. Только она могла так назвать ее – душенькой! И никто другой! Никогда! Душенька… душенька… Боже мой, хорошо-то как!
Свенссон не понимал из письма ни слова, но лицо его сияло от счастья и гордости точно так же, как лица присутствовавших в купе венгерок. Оглянувшись по сторонам, Шара перевела дыхание и продолжила:
Ну а чтобы тебе сообщить приятное – новенькое твое пианино, которое ты получила на восемнадцатилетие от своего драгоценного папочки, уцелело! Знаю, Лилике, что это тебя обрадует.
Сидя на табурете, мамочка разглаживает пахнущую свежей типографской краской газету и с мягкой улыбкой проговаривает про себя письмо. Она сядет за него немедленно. Ведь оно уж давно написано, десять месяцев она сочиняла его по ночам, так что воспроизвести легко, она знает в нем каждую запятую и уже миллион раз проверила орфографию – нельзя же, в конце концов, в таком важном письме допускать ошибки. Она нараспев бормочет слова.
Сердце мое, если есть такая возможность, ты должна кварцевать руки, ноги и даже голову, потому что, я думаю, твои замечательные кудряшки из‑за витаминной недостаточности поредели, а может, ты даже переболела и тифом. Так что не пренебрегай этим, душенька. Я хочу, чтобы по возвращении, да поможет тебе Господь, ты была такой же красоткой, как прежде.
Какая-то медсестра в пелерине из штаба Свенссона побежала к начальнику станции – задержать отправление, пока главный врач в поезде. А Свенссон, застыв на месте, все сжимал руку Лили. Девушки стояли в купе, прижавшись друг к другу, их лица сияли. Голос Шары через опущенное окно был слышен даже на опустевшем перроне.
О бедном Дюри никаких вестей нет, все четверо Карпати выжили, Банди Хорн, по слухам, попал в русский плен. В объявлении нет ничего о Жужи, что ты знаешь о ней, красавица моя душенька, ведь вы отправлялись вместе?
В горле Лили стал набухать комок. Когда угасала ее двоюродная сестра Жужи, легкая как пушинка, с улыбкой на личике и мириадами вшей на изъеденном язвами теле, они лежали в зловонном бараке в обнимку. Как она умерла, в какой момент – об этом тоже она никогда не будет рассказывать.
В пропахшей уксусом кухне мамочка, словно почувствовав, что ступила на минное поле, вдруг замолкает. С крана на раковине срывается капля воды. Она поворачивается к Бёжи и начинает плакать. Та обнимает ее, и они плачут вместе.
Лили явственно слышит, как мамочка, всхлипывая на плече у Бёжи, говорит:
Поскорей бы обнять вас, других желаний у меня теперь нет, только бы мне дожить до этого. Мы вас ждем, миллион раз целую. Любящая тебя до безумия мамочка.
Лили была почти в трансе. Она не запомнила, как вышли из купе Свенссон с сопровождающими. Говорят, будто главный врач и медсестры, перед тем как покинуть вагон, церемонно обняли ее и расцеловали. А потом Свенссон со свитой, будто живая скульптурная группа, еще долго стояли под снегопадом на открытом перроне, пока поезд окончательно не скрылся за поворотом.
Дорогая моя и единственная Лилике!
Не могу рассказать тебе, в какой восторг меня привела эта новость! Ведь ты помнишь, как я говорил тебе, говорил, что на этой неделе ты получишь письмо от мамочки! С каждой секундой я люблю тебя все сильней! Ты такая прелестная, славная девочка! А я такой вредный и злой мальчишка! Но ты ведь меня воспитаешь?
Глава двенадцатая
Как-то утром мой отец исчез из обнесенного забором лагеря, но до обеда никто не заметил его отсутствия.
Искать его начали после полудня. Сперва – Гарри и Фрида, привыкшие к тому, что перед обедом отец заглядывал к ним в привратницкую, чтобы разжиться на вечер парой сигарет. Поскольку за сигаретами он не явился, Гарри спросил Якобовича, где и когда он видел в последний раз моего отца. В час дня о том, что его любимый больной пропал, стало известно и Линдхольму. Проверили велосипеды – все были на месте. А когда мой отец не явился и на обед, то встревожились не на шутку.
Линдхольм отправил шофера осмотреть всю дорогу от лагеря до городка – вдруг отец пошел зачем-то на почту и по пути ему стало плохо. Сам же доктор тем временем обзвонил все места, где он в принципе мог появиться: отделение связи, кондитерскую, железнодорожную станцию. Но нигде в этот день моего отца не видели.
Его исчезновение все связывали с трагическим самоубийством Тибора Хирша. Ведь его обнаружил отец. Потом Гарри предположил, что отец сбежал из‑за приближавшегося Рождества. О празднике в бараке было много разговоров, хотя по религиозным соображениям почти никто из них его не отмечал. Но, по мнению Григера, моему отцу, как социалисту, Рождество было глубоко безразлично и расстроиться из‑за какого-то там семейного праздника такой человек не мог.
Старшая медсестра Марта, явившись в барак, допросила всех по отдельности, а потом долго стояла над логовом моего отца – она была очень близка к тому, чтобы взяться за его переписку. Все письма отец регистрировал и складывал в картонную коробку. В строгом порядке в ней стояли триста конвертов, при этом письма, полученные от Лили, были перевязаны желтой шелковой ленточкой. Марта взяла в руки коробку, но все же преодолела в себе искушение. Рановато, решила она, и дала отцу еще одну ночь.
А в этот момент он шел по лесу в семи километрах от лагеря, шел размеренным прогулочным шагом и размышлял. Он не мог объяснить себе, почему именно в это утро его охватило смешанное с тревогой отчаяние. В чем причина?
Это утро не отличалось ничем особенным от других. На рассвете он измерил температуру. Потом позавтракал. Написал письмо Лили. Сыграл партию в шахматы с Лицманом и отправился в лечебную часть, чтобы еще раз поговорить с Линдхольмом о запланированном на Рождество приезде Лили и пройти дежурный осмотр.
Может, причина в этом. В равнодушном взгляде врача, с которым тот отпустил его. Послушал легкие и махнул рукой. В этом жесте?
Мой отец остановился в сосновом бору. Где-то над головой шелестел ветерок. И он неожиданно понял, что все началось именно с этого рассеянного жеста Линдхольма, случайно толкнувшего первую косточку домино. Он вышел из здания с упавшим сердцем. В этот дурацкий диагноз он никогда не верил. И отметал его как недоразумение. Ну и пусть себе умники говорят, он-то знает, что это не так!
Но в то утро еле заметное мановение кисти Линд-хольма пришлось ему как удар в солнечное сплетение. Он не мог вздохнуть. Он умрет! Исчезнет, как исчез Хирш! Освободят от вещей его шкафчик, перестелют постель. Вот и все.
И он отправился. Пошатываясь, вышел из лагеря, дошел до перекрестка, а на перекрестке том повернул не налево, в сторону города, а направо, к лесу. Здесь он бывал нечасто. Сначала он шел по бетонной дороге, но она вскоре кончилась, перейдя в какую-то колею. А потом иссякла и колея, и осталась лишь узкая тропка, возможно проложенная зверями. Он пошел по ней. Тропинка позднее расширилась, приведя его на большую заснеженную поляну.
