Его лицо другое. Гримаса ненависти больше не кривит черты. Марк в панике, на его глазах слезы. Он что-то говорит. По губам считываю, что молит о прощении.
Но я не слышу. Ничего не слышу.
Лишь оглушающий звон. И собственный, бьющий в набат пульс.
Глава 17
Из больницы меня должен забрать отец. Смутно помню последние два часа — дорогу на скорой, осмотр, ожидание. Бесконечное ожидание в кабинете, пока папа примчится с другого конца города. Детали перемешиваются, очередность путается. Все это время мне очень сильно больно. Катастрофически. Голова кружится, глаза режет. Слух — важная штука, оказывается.
Говорят, по-настоящему мы начинаем ценить, лишь потеряв. Я на собственном примере удостоверилась в правильности этих слов. Трогаю уши без остановки, а они… не работают.
Мир изменился резко, в один миг, с громким хлопком. Люди вокруг бегают, разговаривают, смеются. Я рядом с ними, но при этом будто в другой реальности. Ни фига не слышу. И кажется, будто они все ненастоящие, а сама реальность — фальшивая. Этот звон еще… словно пение из самого ада — нестерпимое, жуткое. Настоящий гимн беспомощности. Сквозь него пробиваются удары сердца, как громкие шаги в пустом зале. Так кровь бежит по сосудам. Это я тоже слышу, и оттого становится еще хуже.
Ни один реальный звук в моем мире более не существует. Телефон вибрирует и падает на плитку абсолютно тихо.
Поднимаю, вглядываюсь в экран — Демьян звонит. Его еще не хватало! Я злюсь. Сбрасываю. Пишу:
«Не могу говорить».
Ну где же папа?
Марк дежурит на улице. Я бы такси вызвала, но боюсь выходить одна.
Ощущаю себя по-другому. Мучительная непрекращающаяся боль и подогревающий ее страх, что теперь это моя новая реальность на веки вечные. Вытираю слезы.
Демьян, Дёма. Ну что ты, блин, звонишь-то снова и снова? Что тебе надо?! Сказать тебе правду, что ли?
Что оглохла в двадцать шесть лет, возможно, стала инвалидом, потому что… вышла замуж не за того человека?
Игнорировала звоночки и красные флаги. Игнорировала как полная дура! Никому не рассказывала о том, как Марк испугал на парковке, как отчитывал, если поступала, на его взгляд, неправильно. Боже, когда я решила работать с тем писателем, муж орал как резаный. Почему я не ушла в тот же миг?! Почему, Господи?
Искала подходы, копалась в себе. Помнила, каким заботливым и нежным он бывает, и пыталась восстановить былые отношения.
Я даже своему психологу не рассказывала об этих ссорах. Для всех вокруг, в том числе для моих родителей, — Марк был идеален.
Я тру лицо, не давая картинке расплываться. Я жила, спала с мужчиной, который, возможно, навсегда лишил меня слуха. Одним быстрым, техничным ударом. Марк занимался борьбой, боксом, еще чем-то… Он спортивный. Я с ним спала. Спала. Спала с этим человеком. Как в таком признаться самому лучшему другу? Как сообщить, что я настолько жалкая?
Реву.
Колотит, хватаю ртом воздух. Я… так сильно верила мужу. Так сильно верила.
Закрываю глаза и молюсь: «Господи, спасибо, что я не родила от него ребеночка. Спасибо, Боже, что хватило ума повременить с этим».
Соленая вода печет кожу. В больнице я выпила два стакана воды залпом, но все еще ощущаю жажду. И боль в голове. Наверное, ее можно назвать бушующей.
Врач написал на листочке, что звон пройдет через несколько дней. Несколько дней… в этом аду.
«Ответь мне, пожалуйста».
Демьян. Запрещенный прием — волшебное слово. Слишком часто он начал им пользоваться.
Снова звонит. Сбрасываю.
«Мне неспокойно. Дай услышать твой голос».
«Я в больнице, позже», — пишу ему. Всхлипываю так горько, что дрожь по телу.
Люди оборачиваются, видимо, на мой всхлип, а я его не услышала. Ничего не услышала.
Кроме звона.
Врач написал еще, что в течение месяца слух должен вернуться. Вообще-то, пятьдесят на пятьдесят. Если этого не произойдет, то рассмотрим вариант с операцией. Пока рано делать выводы, все от моего организма зависит.
Волоски дыбом от ужаса и осознания реальности, в которой оказалась. Мой муж разорвал мне обе барабанные перепонки. Он так сильно разозлился, что решил сделать это со мной намеренно. Возможно, навсегда повредил мои уши.
(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-390', c: 4, b: 390})
Поднимаясь по лестнице, я вписалась в колонну, потому что просто-напросто не смогла сориентироваться в пространстве без слуха, хотя смотрела в оба.
Отец, увидев меня в слезах, с синяком на лбу, приходит в ярость. Марк к этому времени уже уехал. Он следовал за скорой и потом пытался помочь. Но я так крепко вцепилась в фельдшера, крупного мужчину, что тот сжалился и берег меня до самого кабинета врача.
Мы с папой пишем заявление в полицию, еще какие-то бумаги оформляем… толком не могу разобрать. Когда мир — это боль и звон, сложно ориентироваться.
Дорога к отцу длится вечность. Вероника, его новая жена, провожает в гостевую спальню, где я долго лежу на диване, свернувшись клубочком, и думаю о том, что, возможно, больше никогда не услышу голос мамы. И свой собственный голос. Не услышу любимые песни, которые так долго игнорировала из-за Марка, потому что он считал их глупыми.
А еще я, возможно, больше никогда не буду сидеть на крыше с Демьяном и болтать обо всем подряд. Потому что я жалкая. Жалкая. Жалкая.
Захлебываюсь в беспомощности и стыде. Взять Баженова. Он построил жизнь таким образом, что успешен, свободен, открыт и счастлив. А я? Что я построила к двадцати шести годам?! Что у меня есть?!
Спать не получается, но слава обезболивающим — проваливаюсь в пустоту.
Следующие два дня проходят в нескончаемом звоне. Папа с Вероникой привозят новый планшет. Я полдня трачу на то, чтобы установить свои приложения и авторизоваться в них, а потом скачиваю из облака начатый черновик. Работаю… тяжело. На каком-то неадекватном упорстве. Потому что мое творчество — это все, что у меня осталось. Потерять еще и проект я не могу.
Когда отправляю иллюстрации, обессилев, закрываю лицо ладонями и реву навзрыд. Мне так больно и физически, и морально, так невыносимо больно и горько.
***
Слова доктора оказываются пророческими, и к четвертому дню звон становится значительно тише. Я просыпаюсь под мерные всплески волн и некоторое время даже улыбаюсь, представляя, что не прячусь дома у отца от съехавшего с катушек бывшего мужа, который намеренно порвал мои барабанные перепонки, а нахожусь на яхте в море, и впереди меня ждет чудесный день.
Реальность догоняет и больно кусается прямо за завтраком: приезжает мама.
Не понимаю, почему не написала ей ничего. Наверное, не было сил рассказывать подробно, проживать ситуацию еще раз. А еще этот стыд, который веревками душит: со мной это сделал мой собственный муж. Не преступник, не хулиган, не вор. Не пьяный отморозок в ночном клубе, а тот, кого выбрала и с кем жила пять лет. Целых пять! Я заставила семью принять и полюбить его, я подружилась с его детьми, я… написала на него заявление в полицию.
Телефон все эти дни был выключен. Я не могла общаться с людьми — я слушала звон и море.
Мои родители развелись плохо. Им нужно было сделать это на десять лет раньше, пока любовь не переросла в ненависть, которая не утихла даже спустя несколько лет.
Мама с ходу набрасывается на папу и начинает его обвинять в том, что случилось. Не получается прочитать по губам, что он отвечает: говорит слишком быстро. Но Вероника… она прикольная, только палец ей в рот не клади. Вероника заявляет, что, если папа такой плохой, почему я позвонила ему, а не маме?
Я глухая как пробка, но воображаю гром среди ясного неба.
Катастрофа считывается по мимике, по беспомощности и смятении в глазах мамы. Лишь руками всплескиваю.
— Я позвонила отцу, потому что он мужчина и мог меня защитить! — оправдываюсь, как ребенок.
Да и мама бы разболтала уже всем, а я хотела тишины. По крайней мере, пока в моих ушах море.
