— Почему курите в цехе? — холодно спросил Фаворов.
— Беги в управление, — ответил ему Газукин, затягиваясь цигаркой. — Доставай скорей письменное разрешение. Во дворе у Царева лежит железная «дура», вроде станины. Литая. Ее надо по тревоге перекинуть сюда. К следующему воскресенью сдадим все три вала.
С Фаворова сразу же слегла вся официальность, и он стал парнем одних лет с Газукиным и Федей.
— Как же это, ребята? Расскажите!
— Заделаем в цемент. Бабку переставим. Она там хорошо встанет. И с люнетом будем точить!
— Кто придумал? Ты, Вася?
— Вот с ним вместе, с Гусаровым.
Федя сразу понял Газукина: двоих выгнали с автобазы, двое и придумали, выручили комбинат.
— А Царев? — спросил Фаворов. — Может, она ему нужна? Сам он не догадается?
— Скажешь ему, так догадается. А так — он же Петух! — Газукин просиял, его губы весело раскрылись, обнажив несколько складок. — Я эту штуку припрятал. Кузовом старым завалил!
Минут через двадцать Фаворов приехал из управления на самосвале, передал Газукину записку и потряс ему руку. Главный инженер приказал немедленно приступать к делу.
— Айда со мной! — Васька только лишь оглянулся, и сразу же десять человек бросили работу в разных концах цеха. — А ты оставайся, Федя, — сказал Васька и похлопал Федора по плечу. — Я понимаю. Тебе незачем туда казаться. Еще подумают, что мы считаться с ним приехали. Очень они нам… петухи… — Говоря это, Газукин резко застегивал телогрейку, словно собирался на бой. — Пускай теперь… Он теперь покашляет в своей конторке!
Газукин вышел из цеха, и за ним весь отряд его помощников. Не удержался и Фаворов — побежал через цех вслед за ними. Шеститонный самосвал взревел за стеной и укатил. Наступила тишина. И как только Федор очутился наедине с самим собой, сразу же глаза его сухо заблестели, и он замер, то вспыхивая, то угасая. Перед ним медленно вращались огромные цилиндры, бархатистые от пыли.
Опять заревел самосвал и остановился за стеной. Послышались натужные голоса, и рабочие стали втаскивать в цех на веревках продолговатое железное тело с круглыми окнами и торчащими ржавыми болтами. Запел мотор мостового крана, стальная ферма поплыла под потолком, упали, бряцая, цепи, и тяжелая литая деталь, которую вслед за Васькой уже все называли станиной, закачалась, перенеслась через цех к токарным станкам.
У входа лежала на боку еще одна такая станина. Васька нашел на дворе автобазы одну лишнюю «дуру» и увез, чтобы Петр Филиппович не додумался, не перехватил у него выдумку.
Пробежав несколько раз по цеху, покричав вдоволь, Газукин, наконец, уселся рядом с Федей. Вытянув ногу, он разложил на колене кисет. Задымив цигаркой, он сказал с торжеством:
— Никто не заметил — все на обеде или в цехе были. А Петуха встретили на обратном пути. Слышь? Идет, ничего не знает. Наш Фаворов велел затормозить и кричит ему из кабины: «Петр Филиппыч! Спасибо за работников!» У Петуха даже коленки подогнулись. Даже поздравствоваться не обернулся: голову убрал поглубже, сволочь, и шагает помаленьку. Знает кошка, чье сало съела! Скоро он поймет, как молодыми кадрами кидаться. Фаворов сказал: обоих вас на доску представлю.
За полкилометра от Федора в своем кабинете сидела Антонина Сергеевна. Федя думал о ней и поэтому переспросил:
— Что ты сказал? На какую доску?
— На красную! — с жаром проговорил Газукин и даже подался вперед, грозно блестя глазами. — Мы с тобой возьмем — ты станок и я…
Честность — это было единственное, что сейчас позволяло Федору подходить к Антонине Сергеевне, смотреть ей в лицо. Он не видел у себя никаких других достоинств. Он знал: пока жива в нем правда, Антонина Сергеевна не прогонит его, и собирался даже как-нибудь при случае признаться, что это именно его Царев просватал на механический завод.
— А? — спросил Газукин.
— Ты сам бери оба, — сказал Федор. — А то получается, как будто я назло: он меня, а я — его.
— Правильно! Имеешь право. Может, он как раз выставил тех, кто больше всего ему нужен. Будь здоров, теперь все поймут, кого следовало выставить из мастерской.
— Вася, Петух был прав.
— Поздравляю! Значит мы — подкидыши?
— Подкидыш — это я. А тебя он, помнишь, как называл? Царев не любит, кто много о монете говорит.
— Здрасте! За каким же лешим мы паримся? Для какого, спрашивается, интересу?
— Вот он считает, что монета не главное, что есть интерес повыше. Мне, например, было бы обидно, если бы меня на важное дело приманивали деньгами, зная, так сказать, мою слабость…
Федор сказал это и подумал: «А есть ли он, высокий интерес?».
— Глупости! — Газукин быстро почесался. Все-таки что-то новое было в Фединых словах. И он повторил, но уже тише: — Глупости. Никакого другого интересу нет.
— А вот есть. Ты для чего ездил за этими станинами? Для чего все это дело придумал? Сказать тебе? Вот видишь сам — иногда так зацепит, что даже про деньги забудешь. Значит, есть интересы повыше.
Васька направил в пол длинную белую струю дыма и, опустив голову к коленям, стал размышлять. Посмотрел из-под упавшей на лоб пряди на Федора и опять затянулся.
— А тебя Царев считает знаешь кем? — продолжал Федя. — Ну вот. Может, ты и не это самое, не такой… Так он же этого не знает. Словом, как хочешь, а я считаю, что это будет месть — и то, что мы будем валы точить, и то, что станины у них увезли. Может, они сами бы… Если хочешь все-таки точить — находи напарника. А я не буду.
— Напарника? Зачем? — тоненьким голосом спросил Васька. — Зачем? — И пожал плечами. — Заставлять тебя я не смею. Пожалуйста!
Он выпустил дым и выжидающе посмотрел на Федю. Что-то горело в нем, он все время помнил Петуха.
— Как хочешь, — сказал он, лениво поднимаясь, подавляя зевок. — Ты сам сказал, что есть повыше интересы. Как ты думаешь, могу я с ними бороться? Я сам отвечу Петуху, на черта мне напарник. Отвечать буду делом, как положено, как в газетах вон пишут. Объявляю стахановскую вахту. Беру два станка!
Текли один за другим декабрьские дни. Стояли морозы — легкие, с непрерывным визгом полозьев по утрам, с сизо-оранжевым солнцем в тумане. В лесу установилась белая, снежная тишина. Где-нибудь далеко, километра за три, шел по лесу человек, а казалось, что снег хрустит рядом. В бараках жарко топили печи. Поселок теперь можно было найти из любого места в лесу — по размытым белесым дымам, протянутым высоко-высоко в глубину зимнего неба.
Инженер Антонина Сергеевна Шубина жила в поселке в бараке для инженерно-технических работников, или как называли его сокращенно, в бараке ИТР. Федор встречал ее каждый день, иногда по нескольку раз, на желтой от фосфорита тропке, протоптанной в глубоком снегу. Снега было много, и Антонина Сергеевна неожиданно появлялась из-за сугробов, словно запряженная в свой мужской плащ защитного цвета. Этот твердый плащ — спецодежда инженеров и техников комбината — летел за нею, и его заносило в сторону, как сани.
При каждой такой встрече Федор заранее шагал в сторону и ждал ее, стоя по пояс в мягком сугробе. Антонина Сергеевна иногда с улыбкой, иногда озабоченная, быстренько проходила мимо, и его запоздалое «здравствуйте» обычно доставалось плащу. Утром и в обеденный перерыв Федя часто выходил на эту тропку или топтался в коридоре управления — специально для того, чтобы еще раз встретить ее. Он уже видел Антонину Сергеевну в плаще и телогрейке, по вечерам часто встречал ее и в синем пальто, а однажды в воскресенье она пробежала к продуктовой палатке, охваченная по горло зеленовато-голубым свитером с нитяными снежинками-крестиками на груди. Став где-нибудь за углом, он любовался в ней всем: глазами и душой, живущей в них, и волосами такого теплого цвета, как светлый чай, и тем, как она бегает, прижав локти. Она появлялась перед ним то женственно полная, то вдруг необыкновенно тонкая, но с высокой грудью. Плечи ее в платье казались узкими, а в свитере — широкими, как у лыжницы.
Федя заболел. Днем ни на минуту не оставляло его незнакомое чувство. Почти каждую ночь он целовал во сне Антонину Сергеевну, нес ее и кружил на руках, а по утрам долго сидел на топчане, проводя рукой по лбу.
Ему хотелось бы рассказать обо всем Газукину, но Ваське было не до того. Увлеченный своим делом, он каждый день после работы оставался в цехе — устанавливал станины, подгонял к бабкам. Однажды он даже геодезиста привел в цех — для точности, и тот навел трубу на Васькины приспособления.
В десятых числах декабря Васька обточил первый вал, а через день были готовы остальные два. Все три вала блестели на козлах около станка, за которым работал Федя, а Васька добрые полдня сидел то на одном, то на другом, протирал их своей кепкой, улыбался и курил — он не мог больше ничем заниматься.
После обеденного перерыва по цеху прошел Петр Филиппович. Мельком взглянул на валы и сразу же вышел. Красного, напыженного Газукина и Федю он будто и не заметил.
