И где она, та счастливая купель, чтобы окунуться в нее и выйти гордым, нужным для всех человеком, таким, например, как инженер Алябьев, который открыл здесь фосфорит?
Федор лежал, угрюмо закусив кулак, глядя вверх. А вокруг него в это время текла, негромко шумела спокойная жизнь барака. В этом длинном и жарком помещении стояли в два ряда шестьдесят топчанов. Рабочие приходили усталые и, мирно побеседовав за чаем, сразу же укладывались спать. Одни спали днем, другие — ночью. Работали они на разных участках рудника. Одни бурили пласт желтого камня, другие взрывали его, третьи дробили, размалывали на шаровых мельницах. Жили в бараке машинисты электрических экскаваторов, строительные рабочие — плотники, бетонщики, возчики с конного двора и шоферы. Для каждого барак был только уголком быта и сна.
У Феди был сосед — Герасим Минаевич, человек средних лет, худощавый, молчаливый, с утомленным лицом, с запавшей верхней губой, под которой поблескивали стальные зубы. Герасим Минаевич дежурил на электростанции около дизелей — иногда днем, иногда ночью. Придя с дежурства, он брал из-под подушки кусок мыла, завернутый в тряпку, и, никого не замечая, думая о своих делах, шел к умывальнику. Целый час не спеша смывал он со своих рук нефтяную гарь, и лопатки его мощно двигались при этом под черной сатиновой рубахой, достающей до колен. Отмыв руки, этот неинтересный человек вытягивался на своем топчане, полный тяжелых дум, и засыпал, иногда даже забыв раздеться. Заговаривать с ним Федя никогда не пробовал — он предвидел короткий, равнодушный ответ.
У дизелиста где-то училась дочь, и он посылал ей каждый месяц деньги. Сам он уже, видно, не рассчитывал прошуметь в жизни и умолк. Молчание это раздражало Федора: он не хотел быть таким, как его сосед, не хотел сдаваться! Но тем не менее угол, который они занимали, назывался в бараке «тихим углом».
В этот вечер, когда Федя, лежа на топчане, задавал себе вопросы и не находил ответов, Герасим Минаевич был дома. Он только что пришел с дежурства и не спеша позвякивал соском умывальника на том конце барака. На его пустом топчане сидел бочком повар Аркаша. Он тоже пришел с дежурства и, как всегда, хоть на час, да надел свои синие бостоновые брюки и шелковую трикотажную рубашку салатного цвета, которая нежно обрисовывала его округлые плечи, грудь и добродушный живот. Повар не раз объяснял соседям эту причуду: когда наденешь хорошую вещь, чувствуешь себя человеком. Обнажив до локтей мучнисто-белые руки и потряхивая веселыми кудряшками песочного цвета, Аркаша выжидающе тасовал колоду карт.
Подошел усталый, задумчивый Герасим Минаевич, с полотенцем на плече, неторопливо вытирая руки.
— Ты уже здесь? — сказал он повару и бросил полотенце к стене. — Сдавай уж, шут с тобой.
Он даже не поздоровался с Федором. Федя, вздохнув, поднялся. Он знал: если у обоих соседей совпали дежурства, значит и ему придется весь вечер «гонять дурака», заниматься делом, от которого получал удовольствие один лишь повар. Герасим Минаевич и во время игры думал о своих делах, должно быть, о дочке, а карты бросал не глядя.
Аркаша ожил, ударил пальцем по губе и проворно стал разбрасывать карты на одеяле.
— Да, забыл, — сказал Герасим Минаевич и полез под свой топчан. Он достал оттуда большую трубку серой бумаги и бросил ее Феде на постель. — Объявления что ли какие. Тебе, Федор, велели передать. Из технического отдела…
Федор знал, что это за объявления, — сам сочинял текст. Но все же развернул один лист и прочитал: «При красном уголке организуется драматический коллектив…»
И в эту минуту по всему бараку погас свет. Глухая мгла окружила Федю на миг, отпрянула, слабея, и рядом с ним выступил синий квадрат окна с серебристой морозной лилией. Минуту, пять минут стояла тишина. Потом замерцали осторожные голоса, вдали желто вспыхнула и догорела спичка. «Замыкание», — удовлетворенно проговорил сонный бас.
— Сейчас сделаем освещение, — сказал Аркаша. Он засопел где-то около своего топчана. — Сейча-а-ас… Гори, божья душа!
В темноте возник и завилял, полнея, живой светлячок. Аркаша принес его, припаял огарок на лавку, сел, и огромная тень, как конвоир, уселась у него за спиной.
— Значит, ход мой… Герасим! Ты куда делся?
Герасима Минаевича не было на топчане. Он стоял у окна и, закрываясь обеими руками, приник к стеклу.
— Сейчас загорится. Занимай место! — бодро сказал Аркаша.
— В дробилке тоже темно… — Герасим Минаевич снял с гвоздя шапку, надел ватник — сразу в оба рукава и быстро прошел между топчанами к выходу. Мягко хлопнула обитая войлоком дверь. И почти сейчас же торопливо протопали под окном в сугробе скрипучие шаги.
— Побежал! — Аркаша собрал карты и бросил колоду на одеяло. — Как будто там дежурных нет!
— Привычка, — отозвался из-за его спины мечтательный голос, и кто-то заскреб волосатую грудь. — Никуда от ей не денешься. Герасим-то Минаич на руках, можно сказать, комбинат вынянчил. Ветеран.
— Да-а! — Аркаша лег и вытянулся на топчане дизелиста. — Мы с Герасимом когда пришли сюда — ровное место было. Тайга.
— «Мы с Герасимом», — с улыбкой возразил тот же голос. — Герасим Минаич много раньше твоего пришел. Еще ветки не было. Еще хлеб на горбу таскали — вон когда.
— Я же и таскал.
— Что я и говорю. А он еще Алексею Петровичу нашему, Алябьеву, землянку рыл. Это когда было — знаешь?
Аркаша не ответил. Он с разочарованным видом уставился на огонек своей свечи и заиграл пальцами на животе. Стало слышно, как ветер с улицы давит в стекло — то нажмет, то отпустит.
— Повар! — с обидной простотой опять заговорил сосед Аркаши. — Повар! Слышь? А ведь у них авария. Смотри, уже минут сорок прошло. И Герасим Минаич как побежал: бегом. Он не ошибется.
— Глупости, — помолчав, авторитетно сказал Аркаша. — Что значит авария? Во-первых, значит, что на карьере или еще где прекратится энергия. А, во-вторых, этого не может быть. Понятно? Это могло быть ну год, скажем, назад, когда нам график не был спущен. Вон! Смотри! — закричал он вдруг.
И Федя ясно различил вверху, во тьме, вишневое светящееся колечко — глаз лампочки. Этот глаз нагревался, желтел — и вдруг сразу разлился кругом яркий вздрагивающий свет.
— Авария… — угрожающе проговорил Аркаша, глядя на лампочку. — За аварию знаешь что…
Герасим Минаевич вернулся через час после того, как дали свет. Он открыл дверь, и сразу же у входа закричали: «Смирно!» Пока он шел, минуя печи, в свой угол, несколько человек окликнули его с топчанов: «Добрый вечер, Герасим Минаич! Говоришь, наладил? Дело мастера боится! Качать, качать надо ветерана…»
— Не за что, — сердито отозвался Герасим Минаевич. — Не моя заслуга.
Морщась, не слушая приветствий, он подошел к своему топчану. Аркаша вскочил, сел на уголок и стал тасовать карты.
— Нет, нет, нет, — быстро сказал Герасим Минаевич, как будто торопясь. Не снимая телогрейки, он как-то с ходу, неловко сел, лег и прямыми пальцами стал гладить лоб.
— Быстро ты наладил, — осторожно проговорил повар. — Что у вас там приключилось?
— Собака хозяину кость свою подарила. А кость, видать, не нужна. — Герасим Минаевич, словно напрягая память, провел пальцами по лбу. — Я решил ехать, ребята… Да, так оно лучше будет.
И в это время вдали мягко хлопнула дверь, и радостные, но на этот раз негромкие голоса, как теплый ветер, пробежали по бараку: «Алексею Петровичу!», «Нашел дорожку!», «Как же, карьер вместе вскрывали!», «Петрович, землянку, землянку не забыл?».
— Сюда идет, — сказал Аркаша и положил карты в карман.
Алексей Петрович Алябьев быстро подошел и остановился около топчана. Высокий, в черном пальто и мокрой от тающих снежинок, плешивой в нескольких местах котиковой шапке. Лицо у него было без румянца, белое, худое, вытянутое вперед, с острым, тонким носом и почти незаметными, как у мальчишки, бровями, Маленькие глаза его затерялись в добрых морщинках — в горьких морщинках усталости. Он смотрел только на Герасима Минаевича, и тонкие губы его то сжимались, то вытягивались веселой рюмочкой. А Герасим Минаевич, как увидел инженера, сразу же прикрыл глаза пальцами и затих.
— Вы это что же, вы что? Вы что же ушли? Что же не дождались? — шустрой скороговоркой начал Алексей Петрович. Осекся и сел на топчан. У него был надтреснутый голос подростка. Федя не сводил глаз с его лица, он не видел еще ни у кого такого выражения открытой честности. — Герасим Минаевич! — Алябьев улыбнулся Феде, и дневной свет на секунду мелькнул в добрых морщинках. — Герасим! Спит он, что ли?
— А что дожидаться? — Герасим Минаевич отвел руку, открыл невеселые глаза. — Что дожидаться-то? И так все ясно.
— Гера-асим Минаич! — протянул инженер. — Не та-ак вы со мной раньше говорили! — И опять засыпал привычной скороговоркой: — Открывайте, открывайте сердце. Здесь все свои. Давайте, давайте!
