нравилось скакать, бегать, лаять и кувыркаться в снегу, как мальчишке, чем кататься в санках. Но все это не мешало нам быть восторженными почитателями его талантов; всякий раз, когда мы взбирались в гору, а он шагал рядом с нами, полный достоинства, кто-нибудь из ребят оборачивался и, подталкивая других, говорил:
— Вот счастливцы вы, Фрицель, какая у вас собака! Ведь Адам Шмитт сказал, что ей цены нет!
— Да, но ведь она не им принадлежит, а больной женщине! — кричал другой.
Мысль, что собака принадлежит нашей больной, тревожила меня, и я думал:
«Пусть бы они вместе остались у нас!»
Так мы то поднимались в гору, то съезжали вниз до четырех часов. Уже смеркалось, и мы вспомнили о нашем обещании папаше Шмитту. Мы отправились по дороге к селению. Приближаясь к лачуге старого солдата, мы увидели его на пороге. А он издали услышал наш смех и болтовню.
— А, вот и вы! — крикнул он. — Никто не ушибся?
— Нет, папаша Шмитт.
— Ну, в добрый час!
Он водворил свои санки на место — под навес, а я, не вымолвив ни слова, опрометью побежал домой. Так приятно было сообщить дяде, какая нам выпала честь! Эта мысль так радовала меня, что я, не чуя под собой ног, мчался домой. Сципион бежал за мной по пятам.
— Дядя Якоб! — крикнул я, открывая дверь. — Сципион знает военное дело! Папаша Шмитт сразу заметил, что это настоящая солдатская собака. По его команде она ходила на задних лапах, как гренадер, а он только говорил: «Р-раз… два…»
Дядя читал, сидя у камелька. Увидев, что я вне себя от радости, он отложил книгу на край камина и с изумлением сказал:
— Неужели, Фрицель? Вот так штука!.. Вот так штука!..
— О да, — воскликнул я, — он знает толк и в политике: прыгает за республику, за генерала Гоша, зато прыгать за короля Пруссии не желает!
Тут дядя рассмеялся, поглядывая на нашу больную. Она тоже улыбалась, облокотившись о подушку.
— Госпожа Тереза, — серьезно сказал дядя, — что же вы до сих пор ничего не рассказали о талантах своей собаки? Правда ли, что Сципион способен совершать такие дела?
— Правда, господин доктор, — ответила она, лаская пуделя (он с радостным видом подбежал к ней, стараясь дотянуться до нее головой). — Он забавлял весь наш батальон. Он все это умеет. Маленький Жан каждый день показывал ему что-нибудь новое. Не правда ли, бедненький мой Сципион, ты играл в карты, передвигал игральные кости на счастье, бил утреннюю зорю? Сколько раз на привале отец и старшие братья смеялись, видя, как ты стоишь на часах! Твой важный вид и твои штуки веселили нас всех. После перехода солдаты забывали об усталости, окружив тебя, и хохотали от души!
Она говорила тихим и грустным голосом, но все же слегка улыбалась. А Сципион в конце концов приподнялся и оперся лапами о край кровати, чтобы послушать, как его хвалят.
Но дядя, заметив, что воспоминания все больше и больше волнуют госпожу Терезу, а это было ей вредно, сказал мне:
— Очень приятно, Фрицель, что Сципион знает толк в военном деле и политике, но ты-то сам чем занимался полдня?
— Мы катались с Альтенберга, дядя. Папаша Шмитт одолжил нам свои санки.
— Превосходно. Но все события заставили нас позабыть о господине Бюффоне и Клопштоке[9]. Если так будет продолжаться, Сципион скоро будет знать их больше, чем ты!
Он встал и, взяв из шкафа «Естественную историю» Бюффона, поставил на стол подсвечник.
— Ну, начнем, Фрицель, начнем, — сказал дядя, посмеиваясь над моей вытянутой физиономией: уж очень мне было досадно, что я так рано вернулся домой!
Он сел и усадил меня к себе на колени.
Скучно было приниматься за Бюффона после целой недели забав и досуга. Но дядино упорство передалось и мне, и мы начали урок французского языка.
Занимались мы около часа, пока Лизбета не явилась накрыть на стол. Тут мы обернулись и увидели, что госпожа Тереза заснула. Дядя закрыл книгу и, пока Лизбета расставляла посуду, задвинул полог.
Глава девятая
В ТОТ вечер после ужина дядя Якоб молча курил трубку за печкой, я сидел перед жестяной дверцей и, вытянув ноги, сушил отвороты своих шаровар, а Сципион стоял, положив голову мне на колени. Я смотрел, как на полу сбегаются и разбегаются алые огненные отсветы. Лизбета, по обыкновению, унесла свечку, и мы сидели в темноте. Огонь потрескивал в печке, как всегда во время больших морозов; часы медленно тикали. Слышно было, как наша старая служанка моет на кухне посуду в каменном корыте.
Какие только мысли не приходили мне в голову! То в памяти всплывал солдат, убитый на гумне Реебока, то черный силуэт петуха на слуховом окне, то папаша Шмитт, приказывающий Сципиону нести строевую службу; потом Альтенберг и катанье на санках. Все это мерещилось мне, как во сне; заунывная песенка, которую выводило пламя в печке, словно вторила моим воспоминаниям, и сон незаметно смежил мне глаза.
Так прошло около получаса. Меня разбудил топот деревянных башмаков в сенях; дверь раскрылась, и в комнате раздался веселый голос Кротолова:
— Ну и сне́га, господин доктор, ну и сне́га! Снова повалил, зарядил на всю ночь!
Должно быть, дядя тоже задремал, потому что шевельнулся и отозвался он не сразу.
— Что же вы хотите, дружище Кротолов, такое уж время года, — сказал он, — теперь надо ожидать метелей.
Он поднялся и пошел в кухню за свечой.
Кротолов приблизился ко мне в темноте:
— А, Фрицель, ты здесь! И еще не спишь!
Вошел дядя.
Я обернулся и увидел, что наш Кротолов одет по-зимнему: на нем старая шапка из куницы — потертый куний хвост свисает ему на спину, куртка из козьего меха шерстью внутрь, красный жилет с карманами, болтающимися на бедрах, и старые шаровары из коричневого вельвета с двумя заплатами на коленях. Он улыбался, щуря маленькие глазки, и что-то держал под мышкой.
— Вы пришли узнать, что напечатано
