сливки, и мы останемся без масла.
В горнице медленно тикали часы, на улице стояла глубокая тишина.
Так продолжалось с полчаса. Лизбета только что выложила сбитое масло на тарелку, как вдруг на улице раздались голоса; затем дверь в сени открылась, и кто-то затопал ногами по плитам, отряхивая снег. Дядя повесил календарь на стену и посмотрел на дверь. Вошел бургомистр Мейер. Колпак из пушистой шерсти с двумя кисточками был надвинут у него на уши; воротник казакина заиндевел, на руках были большие, до локтей рукавицы заячьей кожи.
— Примите мой привет, господин доктор, примите привет, — сказал толстяк. — Снег валит, а я пришел. Но что поделать — приходится, приходится.
И, отряхнув рукавицы — они так и остались висеть у него на шее на шнурках, — он снял колпак и продолжал:
— Обнаружен труп — лежит, бедняга, в сарае старика Реебока, за кучей хвороста. Как видно, солдат, вернее, капрал, а может, даже и капитан, — говоря по правде, понятия не имею. Вероятно, он забрался туда во время сражения, чтобы спокойно умереть. А сейчас нужно составить акт о смерти — я не могу установить, отчего он умер, это не входит в круг моих обязанностей.
— Что ж, бургомистр, — произнес дядя, поднимаясь, — иду. Но нужен бы еще один свидетель.
— Там за дверью ждет Михель Фюрст, — сказал бургомистр. — Какой снежище! Какой снежище! По колени увязнешь, господин доктор. Для посева хорошо, хорошо и для армии его величества, которая расположится на зимние квартиры. Да поможет ей бог! Впрочем, предпочитаю, чтобы она расположилась со стороны Кайзерслаутерна, а не здесь: ведь своя рубашка ближе к телу!
Пока бургомистр разглагольствовал, дядя натянул сапоги, надел широкий плащ и выдровую шапку.
— Вот я и готов, — сказал он.
Они вышли, и, несмотря на уговоры Лизбеты, я улизнул и бросился их догонять. Меня охватило непреодолимое любопытство: мне хотелось увидеть солдата.
Дядя Якоб, бургомистр и Фюрст шагали по безлюдной улице. Но из всех окон высовывались головы сельских жителей и слышалось, как вдали открывались двери. Заприметив, что бургомистр, доктор и сельский стражник идут куда-то вместе, люди догадывались, что случилось какое-то необыкновенное происшествие. Многие даже выбегали на улицу, но, ничего не выведав, тотчас же возвращались.
Мы подошли к дому Реебока, одному из самых ветхих домов в селении. За ним, в чистом поле, стояли крытое гумно, конюшня да сарай под замшелой соломенной кровлей.
Бургомистр, Фюрст и дядя вошли в узенькие сени, выложенные выщербленными плитами. Они и не заметили, что я иду следом.
Дедушка Реебок, видя, как мы прошли мимо его крохотных окон, отворил дверь. В комнате, где старик жил вместе со своей старухой, двумя сыновьями и двумя невестками, стоял пар, как в бане.
Серая собака с длинной шерстью и хвостом, волочившимся по земле, выбежала вслед за ним и стала обнюхивать Сципиона. Он шел рядом со мной с горделивым, вызывающим видом, не обращая внимания на чужую собаку, хотя та и увивалась около него, стараясь завести знакомство.
— Сейчас я вам все покажу, — сказал дедушка Реебок, — он там, за гумном…
— Нет, уж вы останьтесь, папаша Реебок, — ответил дядя. — Холодно. Вам, старику, выходить не стоит. Ваш сын нам все покажет.
Но оказалось, что сын старика, обнаружив убитого солдата, сбежал из дома.
Реебок пошел впереди нас. Мы шли за ним гуськом. В сенях была непроглядная темнота.
По пути нам попался хлев, в крыше было оконце, пропускавшее свет; пять коз с выменем, разбухшим от молока, посмотрели на нас своими золотистыми глазами, а два козленка заблеяли жалобным и тонким голоском. Дальше стояла конюшня, в ней виднелись трухлявые ясли. Два быка и корова лежали на подстилке из опавших листьев. Животные молча обернулись.
Мы прошли вдоль забора. Что-то шмыгнуло у меня из-под ног — то был кролик; он скрылся под кормушкой. Сципион и ухом не повел.
Вот появилось и крытое гумно — низкое строение, доверху наполненное соломой и сеном. В глубине виднелось мутное голубоватое окошко, еле пропускавшее свет и выходившее в сад. Свет из него падал сверху на большую поленницу дров и охапки валежника, сложенные у стены, а внизу все тонуло во мраке.
В окошке стояли петух и две курицы. Они спрятали голову под крыло и черными силуэтами выделялись на светлом фоне — презанятная была картина!
Из-за темноты я сперва ничего особенного и не приметил. Все остановились. Слышалось негромкое клохтанье кур.
— Пожалуй, надо было зажечь фонарь, — проговорил дедушка Реебок, — темновато.
При этих словах я увидел справа от слухового окна широкий красный плащ, лежавший у стены, между двумя охапками хвороста, а взглянув повнимательней, я разглядел темную голову и рыжеватые усы; петух соскочил с окна, и стало светлее.
Тут меня охватил страх, и, если б Сципион не прижимался к моей ноге, я бы удрал.
— Вижу, вижу, — сказал дядя.
Он подошел к трупу и добавил:
— Улан. Ну-ка, Фюрст, давайте вытащим его оттуда.
Но ни Фюрст, ни бургомистр не шелохнулись.
Тогда дядя потянул солдата за ногу и перетащил на свет. Я увидел лицо кирпичного цвета, запавшие глаза, тонкий нос, сжатые губы, рыжеватую бородку.
Дядя отстегнул пряжку плаща, отбросил полы на дрова, и все увидели, что улан зажал в руке длинную кривую саблю с голубоватым лезвием. Слева на куртке чернело большое пятно. Там-то, очевидно, и была рана.
Дядя расстегнул пуговицы и сказал:
— Он умер от штыкового ранения во время последней схватки. Это ясно. В суматохе он бежал. Но вот что меня удивляет, папаша Реебок: почему же он не постучался к вам в дом, а пришел умирать так далеко?
— Все мы попрятались в погреб, — произнес старик. — Дверь в комнату заперли. Слышали мы, будто кто-то вбежал в сени, да ведь на улице стоял такой грохот! Я-то думаю, дело было так: бедный малый хотел убежать напрямик, через дом, да, на беду, у нас нет второго выхода. Надо полагать, за ним гнался до самого гумна разъяренный республиканец. У нас в сенях не было следов крови. Вот здесь, стало быть, в темноте, они
