Сулейман заглянул на кухню и, не увидев дочери, тихонько позвал:
— Нурия, ты где? Позвонила?
Нурия не выскочила, как обычно, на голос отца. В зале кто-то пел очень мелодичным, глубоким басом. Голос певца доносился откуда-то издалека. Сперва чуть слышно, затем все нарастая и нарастая и, наконец, зазвучал в полную силу, — казалось, гудит дремучий лес в бурю.
Сулейман на носках прокрался в залу. Нурия, забыв все на свете, замерла у приемника. Когда Сулейман, войдя, окликнул ее, она вздрогнула и сердито замахала руками:
— Тише, отец, Поль Робсон поет!
Удивительно, что за песня! Слова непонятны, а напев все равно за душу берет. Старый рабочий, вся жизнь которого прошла в тяжелом труде, в этом голосе, могучем, как шум леса, ясно почувствовал тоску и печаль, радость и надежду забитого, угнетенного народа.
«И у нас в старое время, бывало, такие песни пели…» — подумал он.
Песня смолкла. Сулейман помолчал в задумчивости, спросил, позвонила ли Нурия зятю, и, узнав, что Хасана все еще нет дома, медленно направился в свою комнату. У него была привычка: после ванны минут десять — пятнадцать отдохнуть. Отдышавшись немного, не утерпел, позвал Нурию.
— Дочка, почитай, пожалуйста, о вибрации. На чем мы вчера остановились?
Сулейман сам читал мало. «От чтения зоркость теряется, скорее на работе глаза устают», — хитрил он.
А Нурия, больше любившая, как и все ее сверстницы, читать романы, без особой охоты выполняла просьбу отца. Иногда она протестовала: «Вся семья заражена этой вибрацией!» И завидовала брату Ильмурзе, умеющему держаться в стороне от этих производственных совещаний на дому. «По крайней мере, не ломает себе голову попусту. Вернется с работы, перекусит и идет, куда душа желает. А ты тут канителься с этой вибрацией, чтоб ей пусто было… И что это за вибрация такая, что над ней бьются, не в силах справиться, лучшие мастера и инженеры… Даже профессора».
И Нурия, чтобы поскорее освободиться, зачастила-зачастила, но отец не переносил этого.
— Ты, дочка, не трещи, как вертолет. Читай с чувством, с толком, с расстановкой, чтобы понимал человек.
Нурия, надув губы, старалась читать «с чувством, с толком, с расстановкой», но очень скоро забывалась и снова начинала трещать. Опять отец останавливал ее, заставляя повторять прочитанное. В эти минуты Нурии казалось, что она совсем не любит отца: «Полеживает себе в кровати, заложив руки за голову, да посматривает в потолок. И небось думает в это время совсем о другом».
А когда он принимался читать ей наставления, она нарочно, чтобы позлить отца, водила, вздыхая, рассеянным взглядом за парившими в небе голубями деда Айнуллы или, состроив грустную мину, прислушивалась к уличному шуму, врывавшемуся через открытое окно. А то вдруг, когда уж очень станет невтерпеж, пустится на хитрость, скажет, что ей пора готовить уроки. В таких случаях отец немедленно освобождал ее от чтения. И сегодня повторилось то же самое. Едва Нурия заикнулась насчет уроков, Сулейман тут же отпустил ее.
— Ладно, у меня и у самого дело есть… — сказал он, вставая. — Так Иштуган зайти велел?
— Да-да.
— Ну я пойду к Иштугану. А зятю позвони еще раз. Мне непременно надо сегодня же увидеть его.
2
Уразметовы жили на третьем этаже окончательно достроенного заводом уже после войны пятиэтажного дома. Свою уютную квартирку с балконом они любили за то, что в ней весной и летом целыми днями гостило солнце, а из окон, выходивших на улицу, можно было видеть с одной стороны площадь и зеленый парк, с другой — футбольное поле стадиона: смотри себе прямо из окна футбольные матчи! Самую теплую и маленькую комнатку взял себе Сулейман. Через залу, в просторной комнате жил Иштуган с женой Марьям, Гульчира с Нурией обосновались в комнате с балконом, окно которой выходило на угол двух новых улиц. Летом девушки засаживали балкон вьюнками. Хорошо было, раскинув раскладушку, лежать, почитывая книжку, под зеленым шатром. Ильмурзе досталась небольшая комната рядом с кухней. «Холостяку сойдет. А женится — тогда посмотрим», — сказал Сулейман.
Старик и Гульчира питали пристрастие к цветам, и потому комнаты были сплошь заставлены самых разных размеров цветочными горшками. Лишь в комнате Ильмурзы их не было. Вкус владельца выдавали пестревшие на стенах бесчисленные фотографии да дешевые репродукции.
Если не считать блещущей чистотой девичьей комнаты, украшенной вышивками Гульчиры и несколькими со вкусом отобранными картинами, самой уютной комнатой в квартире Уразметовых был уголок Иштугана и Марьям. Эта комната, в которой не было ничего лишнего, как-то по-особому радовала глаз. Так радует залитая солнцем поляна в лесу.
Когда Сулейман появился на пороге комнаты, Иштуган, в туго обтягивавшей торс фисташковой тенниске, такой же широкоплечий и приземистый, как отец, стоял у чертежного стола и, склонившись над листом ватмана, быстро что-то чертил.
— Проходи, проходи, отец, присаживайся, — приветливо сказал он, подняв голову.
Стараясь ступать как можно мягче и осторожней, словно в комнате спал ребенок, Сулейман подошел к столу.
— Садись, отец. Устал, что ли? Или расстроен чем? Вид у тебя невеселый…
— Вид!.. Ладно бы, если б только в личности моей было дело. Тут кое-чем побольше пахнет, сынок, — сказал Сулейман, вздохнув. — Когда в командировку-то трогаешься?
— Командировочные уже в кармане… Вернусь — и прямо к Гаязову. Разговоры, рапорты, как вижу, — зряшная потеря времени! Тут надобно под самый корень подсекать… Сегодня у меня вечер свободный. Может, помозгуем вместе над тем, что тебя мучит, отец? Артем Михайлович заезжал на завод. Видел?
— Нет, не видал. А жаль… — Сулейман вместе со стулом придвинулся поближе и, положив руки на колени, кивнул головой на чертежи. Лицо его чуть оживилось, черные глаза сверкнули. — Добро, и что же он говорит, профессор? Обнадеживает?
Артем Михайлович Зеланский, друг юности Сулеймана, был тот самый очевидец случая, когда Сулейман чуть не бросил в огонь своего хозяина. Теперь профессор Зеланский заведовал кафедрой в одном из институтов Казани.
Заметив, каким нетерпением блеснули отцовы глаза, Иштуган прикинулся непонимающим.
— Насчет стержней? Одобрил.
— Га, задолбил: стержни да стержни! — воскликнул отец. — Подглядели у добрых людей и у себя применили. Великое дело, подумаешь.
— Это ты зря, отец… Мы ведь не просто берем готовенькое, кое-что и от себя додумываем, прибавляем… Человек у человека ума набирается.
— Ладно… У Гали´ свое дело, у Вали´ — свое. Меня интересует, что Артем думает о вибрации. С отца твоего не стержни требуют, а коленчатые валы. Что сказал Артем, будет толк, нет?
— Говорит, что путь поисков правилен, отец, — перешел Иштуган на серьезный тон. — И что это даст возможность лучше понять процесс вибрации… если изучать отдельно вибрацию резца и вибрацию детали. Это новый подход — и в практике и в науке.
— Да ну!.. — так и подскочил Сулейман на стуле. С силой хлопнул ладонями по коленям. — Смотри ты, га!.. Неужели так прямо и сказал? И в науке новый подход?! Ну, тут Артем, конечно, загибает. Знаю я его, — недоверчиво помахал пальцем Сулейман, но смуглое лицо его осветила пронизанная радостью горделивая усмешка.
— Вот так, отец, — продолжал Иштуган, подавляя улыбку, вызванную юношеской непосредственностью старика отца. — Артем Михайлович говорит: если сможете доказать, что эти два вида вибрации не зависят друг от друга, то можно будет поздравить вас с первой победой… Так как мысль, отец, впервые зародилась в твоей голове…
Сулейман замахал руками:
— Брось, брось, сынок, не болтай пустое. — И он, не замечая, отодвинулся вместе со стулом немного назад. — С какой это стати?.. «В моей голове зародилась!..»
Иштуган расхохотался.
— Ты, отец, кажется, испугался, что, если мы не сумеем доказать этого, весь стыд падет на твою голову, а? Хитер, нечего сказать!
— На этот раз ему стал вторить и Сулейман:
— Не без того, сынок, не без того… В дни моей молодости на хитрости свет стоял. Не зря твоего отца прозвали «Сулейман — два сердца, две головы». Одно сердце испугается, другое не дрогнет.
— Так то геройство, отец, совсем иного порядка — оно у всех на виду. А здесь мозгами ворочать надо… Кропотливая незаметная работа.
Прищурив левый глаз, Сулейман смотрел на сына, лукаво поводя бровями.
— В двух головах авось один ум наберется, га? Ладно, языком каши не сваришь, давай ближе к делу. Зачем звал?
— Видишь ли, хочу сделать небольшое приспособление, чтобы легче было доказать твою мысль. Эскиз вот набрасывал. Есть о чем посоветоваться и с тобой и с Матвеем Яковличем. Не послать ли за ним Нурию?
Оживление на лице Сулеймана погасло.
— Нет, сынок, не будем пока беспокоить Матвея Яковлича, — сказал он, глубоко вздохнув.
