Еще никогда ему не казалась Галина такой красивой. Пышные локоны волос рассыпались на подушке, густые ресницы неподвижны. Какое-то спокойное выражение счастья, большого счастья, изведанного полной мерой, освещало изнутри ее лицо. «Как она прекрасна!» — мысленно повторял Ковалев и вдруг почувствовал страшный укол ревности. «Что это? Зачем это?» — спрашивал он себя, а взвинченное каким-то диким вихрем воображение уже рисовало ему, как сильные, красивые мужчины восхищенно смотрят на его Галю, как они улыбаются ей, и она… она… «А что она?» — шопотом опрашивает себя Ковалев и, опрокинувшись на подушку, долго смотрит неподвижным взглядом в потолок.
Медленно замирает вихрь, уже не так гулко стучит сердце. «Да, она тоже улыбается им. Но не так, нет, конечно же не так, как сейчас, во сне, улыбается мне. А мужчины… те герои, с которыми она бок о бок идет сквозь бурю войны, что ж… они даже могут любить ее, ее нельзя не любить. Но она… прежде всего расскажет им обо мне, расскажет про свою любовь. И они, те, которые настоящие, низко поклонятся ей, а ненастоящие очень скоро поймут, что притязаниям их никогда не сбыться. Да, я знаю, это удивительная сила у женщины, когда она говорит о своей любви к другому! Тогда порой даже самые грубые, самые дикие чувствуют себя укрощенными и отходят в сторону, бросая исподлобья хмурые, покорные взгляды. Но это тогда, когда она действительно любит!»
Ковалев медленно снова оторвал голову от подушки и страшно обрадовался тому, что увидел на лице жены все ту же улыбку.
«Сибиряк» задержался в Кэрвуке еще на одни сутки. Ковалевы решили провести вечер вместе с друзьями, пригласили гостей. Были здесь и супруги Васильевы. За столом слышались шутки, смех. Громче всех шутил Лев Борисович Караулин. Он подталкивал своего соседа-чукчу, инструктора райкома партии, просил его спеть по-чукотски.
Немного охмелевший, Васильев взял за руки свою дородную жену с миловидным, добрым лицом и обратился к Сергею Яковлевичу:
— Не верит она, что мы с вами очень серьезно о любви говорили, когда нас во льдах затерло.
Ковалев засмеялся.
— Истинная правда, Клавдия Матвеевна, — подтвердил он. — Скажу по секрету: любит он вас… очень любит.
— Песню, товарищи, песню!.. Сергей Яковлевич, вашу любимую! — предложил Караулин, подымаясь из-за стола.
— Споем, Сережа! — шепнула Галина, крепко сжав его руку.
И они запели. Песня их сразу всех покорила. Никто не решался проронить ни слова.
Дывлюсь я на нэбоТай думку гадаю,Чому ж я нэ сокил,Чому ж нэ литаю?..
Мягкий, задушевный басок Ковалева и чистый, богатый какой-то особенной проникновенностью голос его жены были так удивительно слиты воедино, что всем невольно подумалось: знать, и жизнь-то у них вот так же слита, так же прекрасна и полнозвучна. И еще невольно всем думалось, что один из этих голосов может вдруг где-нибудь оборваться, и тогда… умолкнет чудесная песня.
Песня подымалась подобно соколу, о котором говорилось в ней. Жена Васильева, до боли сомкнув сильные свои руки, словно завороженная, смотрела на поющих. Когда песня кончилась, какое-то мгновение все молчали.
— Ах, и песня! — воскликнул Караулов. — Друзья! Понимаете? Сам себе соколом кажешься.
Лев Борисович вышел из-за стола и потребовал:
— А ну!.. Русскую!
Кто-то схватил гитару, кто-то пустился в пляс, задрожали в окнах стекла, заплясали половицы.
— Товарищ секретарь!.. Сергей Яковлевич! — вдруг притопнул Караулин перед Ковалевым.
— Что ты, что ты, Лев Борисович! — замахал тот руками. — Да я… не умею… Никогда не плясал.
— Нет, нет, товарищи, Сергей Яковлевич пляшет! — неожиданно вырвалось у Галины. — Он просто думает, что ему не солидно… — Огромные глаза ее светились горячо, возбужденно.
— Просим!.. Сергей Яковлевич, просим! — закричали гости.
Ковалев заколебался. Вспомнилось, как в юности, прозванный за мастерскую пляску «цыганком», он, бывало, пускался в лихой пляс по первому зову гармоники.
— Э-эээх! — вырвалось у него из груди, и ноги, послушные ритму лихого перепляса, пошли удивительно легко.
— Ай, мать честная! — выкрикнул Караулин и ринулся было в круг, во его удержали. А Ковалев плясал самозабвенно, с молодой, заражающей удалью.
— По-ррруски! — подналег на «эр» Караулин, и его уже никто не мог удержать на месте.
— По-ррруски! — ответил ему Ковалев.
Галина Николаевна, крепко ухватившись за спинку стула, не отрывала взгляда от мужа.
«Как хорошо, что собрались сюда эти замечательные люди, как хорошо жить на свете!» — думала она, стараясь всеми силами заглушить мысль, что завтра уже расстанется с мужем.
17
По вызову района группа янрайцев во главе с Гэмалем и Айгинто прибыла в Кэрвук.
Поездка эта в районный центр для Айгинто и Митенко была особенно знаменательной: они были приняты в кандидаты партии.
— Теперь у вас целая партийная группа, — сказал Ковалев янрайцам. — Сумеете ли вы сделать так, чтобы в сельсовете вашем, в колхозе вашем каждый человек ощутимо почувствовал, что у вас создана партийная группа?
— Надо суметь, обязательно надо суметь, — сдержанно ответил Гэмаль…
— Я думаю, что сумеете. А теперь хочу вас порадовать. — Секретарь помедлил, заглянул в какую-то ведомость на столе, поставил в ней птичку красным карандашом. — В район к нам присланы моторы, моторные вельботы, есть даже катера. Оружия много пришло.
Янрайцы затаили дыхание. Айгинто даже чуть привстал. Черные глаза его, казалось, стали еще жарче.
— Так вот, на заседании райисполкома решили выделить вашему колхозу два руль-мотора, два моторных вельбота и двадцать охотничьих карабинов.
— Два вельбота! Два мотора! Двадцать карабинов! — в один дух выпалил Айгинто, соскакивая со своего места.
Схватив Гэмаля за плечи, председатель потряс его и, не зная, что делать со своей радостью, почти выкрикнул:
— Ты слышишь, Гэмаль, а?
— Да, да. Вот тут так и написано, на машинке напечатано: два руль-мотора, два вельбота моторных и двадцать винтовок, — скороговоркой ответил Гэмаль, заглядывая в ведомость, где стояла птичка, поставленная красным карандашом.
Ковалев смотрел на взволнованных янрайцев и радовался вместе с ними. Свежевыбритый, в новой гимнастерке полувоенного покроя, сегодня он выглядел как-то по-особенному молодым, без тени усталости. В глубине его темных глаз светились веселые искорки.
— Я думаю, что если все это добавить к той технике, которая у вас имеется, то илирнэйцев догнать уже будет на чем.
— Ай, если бы катер еще! — воскликнул Айгинто. В голосе, в лице его, кроме искренней радости, чувствовалось еще что-то такое, что можно было назвать разгорающейся жадностью.
— Большой аппетит у тебя, Айгинто, — от души рассмеялся Сергей Яковлевич. — После катера тебе и парохода захочется?
— Нет, парохода пока не надо, — смущенно улыбнулся Айгинто. — А вот шхуну — да… не мешало бы, совсем не мешало бы.
На этот раз расхохотались Гэмаль и Митенко.
— Вот это масштабы! — воскликнул сквозь хохот Митенко.
— Зачем смеетесь, почему смеетесь? — возмутился Айгинто. — Я знаю, хорошо знаю: и ты, Гэмаль, и ты, Петр Иванович, катер и шхуну хотите.
— И я тоже хочу, — улыбнулся Сергей Яковлевич. Немного помолчав, он добавил уже другим тоном: — Теперь посмотрите сюда, на эти черные ненавистные флажки на карте. Видите, где они? Очень трудно нашей стране, но она, как и прежде, заботится о далеких чукотских колхозах. Так вот, когда вы будете на этих моторах и вельботах работать, — помните об этом!.. А теперь идите знакомиться с вашей новой техникой. Зайдите в райисполком к товарищу Караулину, он вас проводит… А Петра Ивановича попрошу остаться.
…Караулин зашел в районную торговую контору: ему нужен был пропуск янрайцам на склад, где хранилась привезенная из Владивостока техника для чукотских колхозов. В конторе было много людей. Все они как один смотрели на карту, висевшую на стене. Караулин сразу понял, что здесь идет спор.
— Все равно немцы не возьмут Сталинграда! — кричал толстенький, с красным лицом мужчина.
— Послушайте вы, они его уже почти взяли! — возразил ему Шельбицкий, отрывая свой взгляд от карты.
— Вот именно, только почти! Они и Москву в свое время брали только «почти», однако всем известно, что из этого получилось!
Толстяк уставился насмешливыми глазами в Шельбицкого.
— Э, нет, извините! У Москвы была совсем другая ситуация: немцы, насколько мне известно, в Москву не входили, — повысил голос Шельбицкий.
— Ну, а хотя и возьмут немцы Сталинград, что же, по-вашему, это будет конец, катастрофа!
— Ну зачем же такие громкие слова? — поморщился Шельбицкий. — Вот как раз я и хочу сказать, что не вижу конца всему этому. Нас, с нашими людскими резервами, победить, разумеется, невозможно! Но в то же время, как вам известно, немцев в Германии не так уж мало. Каждый год у них прирост в армию их юношества в один миллион во всяком случае будет. Посудите сами… — Шельбицкий взял счеты, привычно встряхнул над ними расслабленной худосочной кистью руки.
