Три дня они тащились в этом тумане, спали, прижавшись к дормам, не разжигая огня, и с каждым днем отблеск за краем неба становился все ближе и все красней.
На четвертый день они увидели море. Оно тоже было серым — как небо и мир. Но живой беспокойный блеск, но пронзительный запах — чем-то острым, томительным, радостным пахло оно, и усталые дормы пошли скорей, понеслись по пескам навстречу прохладе.
— Тайд, — спросил Торкас, — ты был тогда в Ланнеране?
— Да, господин, — сурово ответил Тайд.
— Ты бы Его узнал?
— Да, господин. — Помолчал и добавил. — Узнаю.
— Я не хочу становиться богом, Тайд! Я не знаю, как быть, — сказал он с тоской. — Сражаться против Судьбы? Но разве это не трусость — не сделать того, что тебе суждено? Покориться Судьбе? А разве это не трусость — покориться и делать не то, что хочешь?
— Нет, господин, — ответил Тайд. — Это не трусость. Только с Судьбой все равно не поспоришь — повернет на свое. Лучше уж сделай, что тебе должно, да и вернись домой, отцу на радость, а нам — в защиту…
А к вечеру они увидели белое море. Они ехали берегом вдоль самой кромки прибоя, вдоль волнистой мерцающей полосы, украшенной у камней комочками пены, и ветер нес уже не прохладу, а влажную паркую духоту, и марево мокро дрожало над морем, и вкрадчивые полоски тумана медлительно липли к тяжелой воде.
Туман все гуще мешался с водой, вскипали и лопались пузыри; вода закипала, как в котелке, а дальше была непроглядная муть, колышущаяся стена из пара.
«Он натолкнулся на белое море и пошел вдоль тумана…»
Как близко…
И снова Другой шевельнулся в нем, без слов говоря, что следует делать.
Он спешился, бросил поводья Тайду, плотнее закутал повязкой лицо, надел рукавицы и коротко бросил:
— Жди меня здесь!
— Нет, господин!
— Да, — ответил Другой. Без нетерпения и досады: просто воля его закон, и возражения невозможны.
— Для тебя это смерть, — сказал Другой, — а я вернусь, — и довольно скоро.
И они вошли в полосу тумана — я и Торкас, я и Другой…
Вот оно что, подумал он. Похоже на свищ. Занятно.
Белая-белая смерть, липнет к лицу, щупает тело горячей лапой…
Не бойся, малыш, я прикрываю.
Красный отблеск на белой мути. Неужели это горит вода?
Алая огненная пасть. Жадная пасть жрущая мир.
Он недобро прищурился на огонь — он один, извечно, бессмертно мертвый, он — один на один с врагом, вечно мертвый против вечно живого, но всегда несущего смерть.
Алая пасть, огненный вихрь, жаркое колесо из огня; вот оно двинулось на него, ничего, здесь стою я, ну, попробуй меня раздавить! И Тяжелая темная сила — сгусток тьмы, наполненной болью, горечь жизней, одиночество и гордыня. Черный кокон жгущего мрака; он стоял, погруженный во тьму, и огонь налетел на него, окружил, отшатнулся.
И тогда он пошел вперед, шаг за шагом тесня колесо, и оно откатилось назад и почти затерялось в тумане.
Красный отблеск на белой мути…
— Что, малыш, я еще гожусь?
Он устало провел рукой по прожженной повязке и, сутулясь, побрел назад.
6. ДВОЕ
Не спеша возвращались они в Рансалу. Дормы устали, да и незачем было спешить. Пока я в пути я никому не должен. А когда я приеду…
— Тайд, — спросил он, — что же мне делать? Энрас знал, как задержать Белую Смерть. Я ничего не знаю. Я даже не знаю, хочу ли я узнавать.
Тайд ответил не сразу. С угрюмой гордостью он поглядел на него — могучий юноша, отрок годами, но телом и разумом муж. Мой бедный мальчик, ведь это только вчера я посадил его на седло и впервые дал ему в руки меч. А сегодня судьба взялась за него, принуждая исполнить долг… Как быстро, горько подумал он, как мало лет дал ему бог!
— Долг — есть долг, господин, — ответил он твердо. — Долг важнее чем жизнь. Но куда бы я не пошел, я тебя не оставлю.
— Спасибо, Тайд, — сказал ему Торкас, — только я не знаю, куда мне идти…
Жизнь человека проста, хоть, может быть, нелегка. Смерть — удел человека, смерть в бою — удел мужчины. Он не боялся смерти, слишком молод он был, чтобы ее бояться. Даже судьбы он теперь уже не боялся. Мама права: выбора нет. Вынувший меч обязан драться. Воин живет затем, чтобы защищать свой дом. Энрас хотел это сделать, но не сумел: его убили и долг его теперь перешел ко мне.
Я не хочу, по-детски подумал он, я не хочу ни судьбы, ни долга. Я не могу, подумал он, это совсем не такая жизнь, я ничего в ней не знаю…
И он почувствовал вдруг, как он одинок, как он испуган и как бессилен. Если бы это было сном… если бы я мог просто проснуться…
Мама, подумал он, мама, отгони этот сон, как отгоняла те сны когда-то. И он вдруг вспомнил, что она говорила:
«Безымянный, усни, не тревожь мою детку.»
— Безымянный, — сказал он, — не засыпай! Кажется, я боюсь…
Рансала не изменилась, но стала другой. Красивый, удобный, богато украшенный склеп…
— Я завтра уеду, — сказал он Даггару, и Даггар усмехнулся.
— Дай хоть старику отдохнуть, раз сам двужильный. Не торопись, — сказал он, — побудь еще пару дней, чтобы знать, что черный огонь тебя миновал. Или ты не добрался до моря?
— Я дошел до огня, — сухо ответил Другой. Как-то сразу он вышел вперед и заслонил его. — Не твоя вина, что я вернулся живым. Ты сделал так, что я не мог не пойти.
— Да, — сказал Даггар, — я это сделал. А почему бы и нет? Если ты просто человек, то что значит твоя смерть, раз скоро умрут все? А если ты в самом деле то, что почудилось Майде…
— А мне почудилось, что ты — мой родич, брат моего отца и не должен желать мне смерти!
— Я не желаю тебе смерти, — сказал Даггар, — и был уверен что ты вернешься. Ты носишь обличье Ранасов, но ты не Ранас. Ты и не Васт — Васты весьма достойный, но варварский род. Ты же ведешь себя так, словно тебе известно даже то, что не ведомо мне. А я, мой друг, один из немногих в этом несчастном мире, кто знает довольно много, потому что Ранасы собирали не только золото, но и Знание.
— Ну и что ты знаешь? — с усмешкой спросил Другой. — Как осаждать воду на камнях? А, может, ты знаешь, откуда тучи и почему при таком испарении почти нет дождей? Или что такое этот самый огонь?
— Нет, — ответил Даггар, — не знаю. И очень может быть, не пойму, если ты попробуешь мне объяснить. Зато теперь я знаю, что Майда права, и ты не совсем человек.
— Ну и что? Это избавляет тебя от родства со мной?
— Нет, — ответил Даггар. — Это объясняет то, что ночью опять стало темно.
— Я не терплю ловушек, — сказал Другой, — и не люблю, когда со мной хитрят. Ты сделал глупость, когда пошел окольным путем. Счастье твое, что я — достаточно человек, и уже разделил с тобой хлеб.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
