Юдо Глум не был излишне деликатен, и порою казалось даже, что он толстокож, вплоть до садистской бестактности.
Трудно согласиться, но нельзя и полностью отрицать. Был случай, когда Юдо Глум, отформатировав диск, невинным тоном спросил у компьютера: «Помнишь меня?»
Юдо Глум утверждал, будто человеку, который только что переел, следует поесть поверх съеденного еще чего-нибудь легкого. И тогда ему полегчает.
Неправда. Юдо Глум боролся с этим опасным заблуждением.
В характере Юдо Глума ощущалась некоторая скрытность.
Абсолютная чушь. Юдо Глум был настолько в мире с самим собой, настолько нечего ему было скрывать от людей, что он даже не вздрагивал, когда кто-то дергал ручку двери туалетной кабинки, в которой он сидел в это время.
Юдо Глум пометил линию пояса на всех своих рубашках, облегчая работу своей жене, — чтобы ей не гладить ту часть рубашки, которая все равно сразу помнется при заправке в брюки.
Неизвестно, правда ли это. Жена Юдо Глума не дала нам oднозначного ответа на прямо поставленный вопрос.
Юдо Глум был нетерпелив. Он не умел заставить себя выполнить подряд два монотонных действия.
Неправда. Действительно, творческий характер Юдо Глума делал для него тягостной всякую регулярность, но если ему, например, нужно было сделать двенадцать одинаковых действий, то чувство тоски одолевало его на втором действии и заканчивалось на десятом. А одиннадцатое и двенадцатое он выполнял с большим энтузиазмом.
Юдо Глум невнимателен за рулем.
Неправда. Когда водитель, ехавший левее и позади Юдо Глума, привлеченный видом авоськи, висящей на боковом зеркале, чуть поднимал глаза и заглядывал в само зеркало, он видел в нем Юдо Глума и то, как сосредоточен и собран он, когда ведет машину.
И наконец, одно личное воспоминание автора и несколько заключительных извлечений из коллективной памяти Кирьят-Кфара.
Был обычный день, из тех треснувших примерно в полдень между облаками и солнцем дней, которые часто случаются в Кирьят-Кфаре на разломе лета и зимы, когда Юдо Глум вышел на балкон своего дома и по случаю близкого
окончания каденции американского президента поблагодарил его за проделанную работу.
Юдо Глум появился на балконе, на котором ему предстояло вскоре повеситься. Большой балкон нависал над улицей без движения из-за перегородившего ее перевернутого грузовика. Юдо Глум расправил грудь, высоко поднял голову и обратился с взволнованной речью к улице, которая оставалась пустой с начала и до самого конца его прославленной речи.
— Дорогие дамы и господа, леди и джентльмены, уважаемые граждане города Кирьят-Кфар!
Так начал свое обращение Юдо Глум. Вполне традиционно, очень сдержанно и с большим достоинством. Так же он продолжил и так же закончил.
А после смерти Юдо Глума жена обнародовала его письма французскому президенту, где было так много справедливых слов о взгляде на Кирьят-Кфар через устаревшую лорнетку, о шаблонных подходах к необычайной действительности и много другого, настолько удивительно верного, что жители Кирьят-Кфара осознали наконец, какого глубокого мыслителя они потеряли в лице и теле Юдо Глума.
Им сделалось стыдно за черствость, проявленную по отношению к великому человеку при его земной жизни.
На совместном собрании всех жителей Кирьят-Кфара постановлено было воплотить в жизнь последнее изобретение Юдо Глума, о котором рассказала жителям его безутешная вдова, — дезодорант с запахом древесных стружек. И теперь всякому, кто въезжает в Кирьят-Кфар, представляется, будто гигантская лесопилка принимает его в свои объятия.
РЕЗОНАНС
Сын вернулся из детского сада и рассказал мне смешную историю.
— Но эта история совсем не смешная, — сказал я.
— Тебе не смешно, а мне смешно, — ответил он.
Однажды я лежал на спине на песчаном пляже в эйфории абсолютной гармонии: веки закрытых глаз не в состоянии были сделать солнце несуществующим, шум моря и негромкие голоса вдалеке создавали ощущение, будто слабо колышется мой собственный безопасный, ласкающий космос, в котором нет никого, кроме меня и абсолютного моего же покоя. Песок был мягким и удобным слепком с моего тела. Из тепла и безъязыкого шума сочинилось четверостишие, читать которое нужно было очень, очень медленно.
Какая лень и простота,Безволие какое,Истома в теле, дремотаИ солнце золотое.
Я записал это четверостишие, придя домой и смыв песок со ступней и соль с тела. Стесняясь и не будучи уверенным в том, что найденные слова хороши, я дал стихотворению намеренно длинное, едва ли не длиннее его самого, смешное название: «Лежа на спине на пляже». Не было нужды записывать: ни ощущение, ни строки никогда не забывались потом.
Только дважды я решился рассказать о нем: однажды — приятелю на работе, который и сам писал стихи. Он сказал, что стихи неплохие, но «солнце золотое» — очень избитый эпитет. Я сказал себе, что ведь этого стихотворения никто, кроме меня, не знает, приятель на работе скоро его забудет, а я могу считать себя древним поэтом, впервые сказавшим «солнце золотое».
И второй раз, много лет спустя, я соблазнился прочесть эти стихи близкому мне человеку.
— Ударение в слове «дремота» — на втором слоге — «дремОта», — сказал близкий мне человек, и я почувствовал резь в глазах от солнца, раздражающие голоса вокруг и зуд от песка на спине. Я попробовал заменить слово. Ломать весь (и так небольшой) текст показалось мне невозможным, нельзя крушить того, что стало частью твоей жизни.
Какая лень и простота,Безволие какое,Истома в теле, немотаИ солнце золотое.
Я не был уверен, что стало лучше. Для себя я оставил все, как было, — слово «дремотА» с неправильным ударением на последнем, третьем слоге. Более того, я стал избегать в разговоре слова «немота», опасаясь, что я непременно произнесу его как «немОта». Я сказал сыну: резонанс душ — редкость.
Бывают истории настолько короткие, что только затерявшееся в них ощущение потери гармонии отличает их от анекдОта.
ГОРА
Мы играли в настольный теннис на плоской вершине Столовой горы, когда пошел мелкий дождь. Внизу расстилалась равнина. Это было красиво.
Еще дальше и ниже, в защищенной от ветра морщине, вскипал город. Не стоило все время смотреть в долину. Чтобы красота не наскучила, лучше было играть в теннис и поглядывать вниз только тогда, когда поднимаешь упавший теннисный мяч.
Из-за дождя тропинки, ведущие вниз с горы, сразу же стали скользкими, нечего было и думать о спуске. Дождь становился сильнее. Мы залегли на походных матрасах под теннисным столом. Я обнял ее и легонько дышал ей в затылок. Мы заснули.
Когда проснулись, было очень свежо, дождь стал проливным, а город в морщине уже был под водой. Равнина исчезла понемногу на наших глазах, но вид со Столовой горы все еще был хорош. По мере того как медленно поднималась вода, гора становилась ниже и горизонт приближался. Скоро вода коснется наших ног и матрасы промокнут. А сама вода, оказывается, очень легка, хоть и тяжелее воздуха, но плавать в ней невозможно. Как в воздухе. Не всплывут ни теннисный стол, ни ракетки. Только, может быть, — теннисный мяч.
После того как вода затопит матрасы, мы взберемся на стол, а когда волна коснется ее подбородка, я подниму ее в легкой воде, а она охватит меня за шею. Мы будем смотреть друг другу в глаза и легонько касаться друг друга губами.
АГИТАЦИЯ
Я для чего-то находился на краю рынка Кармель в Тель-Авиве, когда ко мне подвели одетую в аккуратный костюм девушку, на вид — приятную, и попросили предоставить ей разъяснения по интересующим ее вопросам, касающимся здешних мест. Она выглядела консервативно воспитанной (уже сюрприз!), желающей что-то понять (очень похвально!), но не любой ценой, то есть, если ее настойчивость в стремлении понять вступит в противоречие с ее же понятием о женственности, она отступит. Это я сразу почувствовал. Почему ее привели ко мне, я тоже раскусил быстро и не без самодовольства — я известный патриот наших мест и зажигательный краснобай.
А девушка мне сразу пришлась по душе — она не пахла никакими духами и внимательно слушала. Неподалеку от нас торговался с продавцом арбузов ее отец, мужчина поздних средних лет, тоже не по-здешнему аккуратно одетый и с такой бородкой, взглянув на которую, я сразу начинаю высчитывать, дорого ли за ней ухаживать.
Я стал теоретически объяснять девушке, что самоощущение человека, являющегося хозяином местности и предъявляющим на нее права неоспоримым образом, нельзя обменять ни на что лучшее или даже просто хорошее. Разве только — на очень большую любовь. И то временно, добавил я, чтобы не породить в ней завышенную самооценку.
