Куда же отправляются нынешние добрые молодцы, дойдя до росстаней, до трех дорог, где лежит плита-камень? Немало их сворачивает на ту дороженьку, что манит богатством. Самые, пожалуй, сметливые ребята из тех, с кем учился в школе, кинулись в торговлю и торговые учебные заведения. И влекло их туда, сколь доводилось слышать разговоры, отнюдь не желание восстановить доброе имя этого древнего занятия. Наконец то, что, скажем, слово «спекулянт» звучало оскорбительно, а «фарцовщик» ныне звучит даже престижно, говорит само за себя.
В ту сторонушку, где женату быть… Как-то больше бросается в глаза не количество молодцов, которое отправилось в эту сторону, а то, которое бежит обратно…
Но меня в данном разговоре занимает третья дорога. Ибо по ней, как явствует из сказок, уходит младший брат, не щадящий жизни своей духа ради! Устоит ли только дух его перед нечистью?!
Я вырос в среде, которую сам называю «прихудожественной», «приэлитарной». Понятие элитарности у нас подрастеклось: к элите причисляем не какую-то социально привилегированную прослойку общества, а, собственно, любую группу людей, как-то выделяющую себя из основной массы, считающую, что их внутренняя жизнь проходит по более сложным, интересным, словом, каким-то своим особенным законам. Так что, полагаю, чувство элитарности у нас, как, скажем, среднее образование, скоро можно называть всеобщим. Пожалуй, не будет чрезмерным, если скажу, что вырос в атмосфере духовной гибельности, массовой, стремительной и добровольной, как выбрасывание китов. И что самое страшное, в обольстительном ощущении открытия своего единственного пути, до поры до времени не замечаемого человеком. А когда такая пора наступает, человеку сложно зажить проблемами обычной жизни. Это я хорошо знаю по себе, потому что мысль о собственной исключительности, странности, некоторой даже инородности заполучил с первыми проблесками сознания. Уникальность же мою взрослые видели в моей природной молчаливости: поэтому уже в раннем возрасте я довел в себе это качество до болезненности, до нелюдимости. Речь не обо мне — о себе я для примера.
Мирским человеком называл себя русский. А в понятие «мир» для него входило — и собственная душа, и деревня, община, в которой жил, и добрые отношения с соседом, и все человечество. Приметливое, индивидуальное видели в большей степени не в отличии, а в наличии духовной связи, в унаследовании лучшего из того, на что способны были люди, среди которых человек жил. Лучшим охотником, полагаю, считался тот, кто лучше других знал охотничьи тропы, повадки зверей и метко стрелял. Мнится мне, что сегодня мы скорее назовем индивидуальностью того, кто стреляет куда ни попадя, но зато ружье держит прикладом вперед. Мы до психоза печемся о необходимости быть личностью, иметь свое лицо и позицию. Хотя за «свое лицо» чаще всего принимаем непохожее на свое. «Это ни на что не похоже!» — восклицаем мы, выражая как самую высшую похвалу, так и хулу, уже не столь крайнюю. Понятие «индивидуальность» подменяем, отождествляем с понятием «исключительность». Что касается позиции, то, во-первых, здесь тоже много путаницы с позой, а во-вторых, слово это военное, боевое, человеку в мирной жизни больше пристало бы заботиться не о позиции, а о совести.
Русское искусство произросло из мирского чувства, поэтому полно покаяния, вины перед ближним, перед идеалом — жизнью по совести. Вдруг в героях оказывается некая личность, наделенная автором внутренним правом бесконечно предъявлять окружающим претензии. Герой этот может быть мускульно-правильным, берущимся все менять и переустраивать, или приятно неудачливым, но неизменно преподносится как положительный. И даже тип другого героя, имеющего, на мой взгляд, под собой более реальную основу: тонкого духовного склада и, казалось бы, пристального к окружающим… — все-таки склонен воспринимать этих окружающих в большей степени как явление эстетическое. Та или иная ситуация порождает в его рефлексирующем сознании массу ассоциаций, поток небезынтересных мыслей; но прикасаясь к тайнам бытия, скажем, рядом с постелью умирающего отца, он занят, в сущности, лишь своими чувствованиями и лишен подлинного сострадания. Ибо нет в нем чувства сродненности. А если и мучается, то не проблемами жизни, а собственной неспособностью зажить этими проблемами.
Ребенку говорили: посмотри на людей, делай как люди. Хотя было и предостерегающее: «На других смотри, да себя не забывай». Нынче чуть ли не с пеленок требуют необыкновенности. «Необыкновенный ребенок!» — самая частая и восторженная характеристика. Показательна в этом плане и детская литературно-кино-музыкальная продукция. Скажем, существует андерсеновская сказка «Гадкий утенок», в которой утенку приходится туго из-за своего нетипичного облика. Появляется сказка «Голубой щенок», где так же «голубого» не принимают поначалу из-за нетипичности. Но, как известно, «утенок» оказался самым обыкновенным лебедем и занял свое место в стае лебедей. «Голубому» никогда не найти места среди себе подобных, таких просто в природе нет, он и с к л ю ч е н и е, у него должно быть о с о б о е место. И место это определено: в конце концов, окружающие ему поют такие дифирамбы, что псам всех иных мастей впору завыть от комплекса неполноценности!
Психология исключительности, а с нею и презрение к некоему абстрактному большинству все более отвоевывает места в душе русского человека. История о том, как возгордившийся человек продал душу дьяволу, принимает обиходный повседневный характер. Наше общение заполонили недомолвки, неопределенность, полумистицизм, полутайна и полумрак. Мы с готовностью призываем нечистую силу, невидаль или используем глумливый шепоток, дабы подтвердить собственную неординарность, наличие в себе высших сил и тайного знания. Хотя, видимо, изначально наблюдаемая во всем мире вспышка обращения к подсознанию, ко всему мало объяснимому, явилась как реакция на технократию, на натиск рационального мышления. Но стала поветрием: для одних — заполнением пустоты, для других — возможностью наводить тень на плетень, а для третьих — верой. Надо заметить, мы много говорим об одиночестве, при этом активно общаемся. И глумление, низвержение играют в общении далеко не последнюю роль. В этом смысле, думается, пародия во всех ее проявлениях завоевала наши сердца не только потому, что увеселительна, легка для восприятия и не требует особых духовных затрат, а еще и потому, что близка по сути нашему общению. Может быть, мир накопил столько противоречивых идей, пережил поклонение стольким кумирам, что пришла пора и поглумиться? Но во имя чего?! Сиюсекундного самоутверждения? Однако куда более чудовищным по глумливости выглядит, скажем, следующее обстоятельство: если в психологических опытах девять сговорившихся называют белое черным, а десятый, несведущий, за ними повторяет, то всего-навсего один глумливый шепоток повторят сотни, тысячи людей… По плодотворности идеологического воздействия он превзойдет такой феномен как телевидение, которое, обеспечивая спрос, тоже невольно окажется на его удочке. И сколько бы мы ни тешили свое самолюбие, ни пускали на каждом углу струю собственной неординарности, все это обнаруживает страшную духовную зависимость, обезличивание! Ведет к духовной подмене, саморазрушению. Идея исключительной личности, чуждой толпе, крепко поработала на нашей ниве. Скажите ныне человеку, что у него здоровая психика — так ведь он и обидится! Обиделся бы и я. Ибо здоровье подразумевало бы узость натуры. С другой стороны, психика и в самом деле нездоровая: переживаем духовную ломоту. Заговорите в обществе с признаками элитарности (а в большей или меньшей степени это распространяется или может распространиться на любое общество) с гордостью о русском народе. В лучшем случае на вас посмотрят, как на дегенерата. Тотчас обвинят в русофильстве, в славянофильстве, как в смертных грехах. Но не принимайте, топчите лик своего народа, трижды за одно тысячелетие с помощью других братских народов спасшего мир от порабощения, можно сойти не то что за умника, а за пророка! Даже в самом малом, невинном и, казалось бы, сердечном сказывается закравшийся в нас индивидуализм. Помню, с каким трепетом я повторял в юности прозвучавшую с экрана фразу: «Счастье — это когда тебя понимают». У нас в классе многие повторили ее в своих сочинениях. И никого не смутило, что для счастья нам довольно одностороннего понимания — чтоб понимали нас! И ничем не обязываем себя! Всегда вроде, если судить по русской литературе, было наоборот: говорили, пойми ты другого. Мы жаждали, требовали понимания, уже одним этим обрекая себя на непонятость и разобщенность.
Не вызывает сомнений, что юкагиров, самую маленькую народность нашей страны, надо спасать от вымирания. Их осталось всего четыреста человек! Но в спасении нуждается и самый большой народ нашей страны. А может, и все от мала до велика. Ибо духовные подмены влекут за собой и подмену национального характера.
